В лязге и скрежете боен ХХ века страшно подсчитывать не только людские потери. Там погибало то главное, на чём зиждился, наряду со многим другим, сам смысл человеческого существования: чёткие представления о добре и зле, хаосе и гармонии, гуманистическая иерархия ценностей, осознание близости к началам Творения.
На заре того века провидец предстоящих цивилизационных катаклизмов, австрийский композитор Густав Малер, следуя духовно-культурным традициям предыдущих веков, мог ещё так говорить о своей 8-й симфонии: «Представьте себе, – писал он дирижеру Менгельбергу, – что вся вселенная начинает звучать, и не только людские голоса, но и солнце, и звёзды». Подобные откровения не воспринимались современниками как высокопарное красноречие или символический образ. Идеальные представления о сущем пока не уступили место прагматике.
Можно вспомнить, какой понимающий и бурный отклик вызвал приезд в Россию в 1913 году индийского музыканта и философа-суфия Хазрат Инайят Хана, автора замечательной книги «Мистицизм звука». В тепле общения с единомышленниками не ощущая холода русской зимы, он прожил в России семь месяцев, на его лекциях и концертах бывали, в частности, Сергей Толстой – сын Льва Толстого, преподаватель Императорской консерватории, певица княгиня Елизавета Лавровская-Цертелева. В модном салоне поэта и критика Вячеслава Иванова Инайят Хан познакомился с композитором Александром Скрябиным, с которым обсуждал его будущую симфонию «Мистерия» и которому подарил несколько мелодий. «Мистерия» должна была стать самым важным и масштабным творением Скрябина, уникальным действом, объединяющим все виды искусства – музыку, хореографию, архитектуру, свет, поэзию. Своим произведением композитор хотел преобразить человека и всё сущее. «Мистерия», в согласии с идеями Инайят Хана, – это мечта творца о новом мире, где человек, преодолевая страдания, становится близким Богу. Лишь внезапная смерть 27 апреля 1915 года помешала композитору завершить его работу.
В России тогда же была опубликована первая книга индийского мыслителя – «Суфийское послание о Свободе Духа». Воодушевлённый вниманием российской публики, Инайят Хан заговорил также о том, какую огромную силу приобрело бы взаимное культурное влияние Востока и Запада, что способствовало бы «объединению человечества во вселенское братство».
А вот как писал Инайят Хан о музыке и о своей миссии философа: «Моей целью является направить внимание тех, кто ищет истину, к закону музыки, действующему во всей Вселенной, который… может быть назван законом жизни: это закон гармонии и пропорции, закон, осуществляющий равновесие, закон, скрытый за всеми аспектами жизни, удерживающий эту Вселенную в целости и направляющий судьбу всей Вселенной к выполнению её предназначения… То, что мы называем музыкой в нашем повседневном языке, только миниатюра, которую наш интеллект выхватил из той музыки или гармонии Вселенной, действующих позади всего, и которые суть источник и начало всего сущего. Именно поэтому мудрецы всех веков считали музыку священным искусством, поэтому в музыке видящий может увидеть картину Вселенной… Все религии учат, что начало творения есть звук… Музыка стоит за работой всей Вселенной… Музыка есть не только величайший предмет в жизни, она есть сама жизнь… Мы живём, движемся, пребываем в музыке…».
Воззрения Инайят Хана на роль звука, слова, музыки в духовном становлении личности прямо перекликаются со взглядами Г. Малера и того же Скрябина, а также с творческой практикой многих русских писателей и поэтов, начиная с Пушкина, Лермонтова, Тютчева и включая поэтов Серебряного века. Но послушаем самого философа-суфия: «Звук имеет своё рождение, смерть, пол, форму, планету, божество, цвет, детство, молодость и зрелость; но то значение звука, которое находится в абстрактной сфере, вне границ сферы конкретного, является источником и основой всякого звука. И цвет, и звук имеют влияние на человеческую жизнь в соответствии с законом гармонии; к тонкой душе обращается цвет, а к ещё более тонкой – звук». Приближается звук…
Можно, конечно, поддаться магии аромата, чтобы, бросив «славу на чужбине», вернуться в родной край (А. Майков, «Емшан») или отправиться в прошлое в «поисках утраченного времени» (М. Пруст, «По направлению к Свану»). Но насколько глубже и тоньше происходит возвращение к былому «невозможному» счастью у Александра Блока:
Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Снится – снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян.
И в бурьяне – колючий шиповник,
И вечерний туман.
Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце моё,
Глянет небо опять, розовея от краю до краю,
И окошко твоё.
Этот голос – он твой, и его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне, твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам.
Блок вообще обладал редчайшим даром улавливать, чувствовать музыкальную основу не только своих личных настроений и переживаний, но и времени, истории в целом. Он сумел предощутить надвигающуюся громаду событий вселенского масштаба в гениальной мистической поэме «Двенадцать». Он «услышал» революцию 1917 года отголоском «космической революции», «вихря атомов», о чём писал незадолго до Октября. Эта поэма ярче десятков книг историков и мемуаристов передаёт атмосферу, «звучание» русской революции. «Двенадцать» – поэма-Апокалипсис, поэма-Пророчество, как будто надиктованная свыше, как когда-то нисходили озарения библейским пророкам. Пророчество не только о судьбах России начала XX века, но и о её судьбе начала века XXI. Блок не только услышал шум грядущего землетрясения, он сумел обратить его в музыку стиха. Поэму сотни раз разгадывали, комментировали, раскладывали на отдельные фрагменты, слова и символы, выделяли контрасты, на которых она построена, разбирались в сплетениях ритмов… Но «Двенадцать» так и остаётся до конца не разгаданной, и теперь – через сто лет, рождая у читателя новые смыслы и интерпретации.
По-иному развивалась музыкальная тема у Льва Толстого. При всей неоднозначности отношения писателя к искусству и, в частности, к той же музыке, именно музыка даёт толчок размышлениям автора о страстях человеческих в знаменитой «Крейцеровой сонате». А почти физически, на слух, напоминающий изломы острых скрипичных пассажей Бетховена нервный, взвинченный стиль рассказчика, когда тот начинает говорить о влиянии музыки, свидетельствует о немалой музыкальной искушённости Толстого и его убеждении в огромной, способной «перевернуть» человека, силе музыки: «– Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! – вскрикнул он. – У!.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, моё истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не своё положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу…».
А вот незатейливая итальянская песенка, услышанная на Швейцарском курорте, вызывает совсем иные чувства у другого героя Толстого, протагониста автора: «… Все спутанные, невольные впечатления жизни вдруг получили для меня значение и прелесть. В душе моей как будто распустился свежий благоухающий цветок. Вместо усталости, рассеянья, равнодушия ко всему на свете, которые я испытывал за минуту перед этим, я вдруг почувствовал потребность любви, полноту надежды и беспричинную радость жизни. Чего хотеть, чего желать? сказалось мне невольно, – вот она, со всех сторон обступает тебя красота и поэзия. Вдыхай её в себя широкими полными глотками, насколько у тебя есть силы, наслаждайся, чего тебе ещё надо! Всё твое, всё благо…». Однако в новелле «Люцерн. Из записок князя Нехлюдова», откуда взята цитата, не это главное. Толстой выходит на социальные обобщения. Эпизод с музыкантом, отношение праздной великосветской публики к певцу-простолюдину вызывает цепь авторских размышлений о порочности цивилизации, о безнравственности всех этих «лордов» и денежных мешков, презирающих бедность и бедняков (даже тех, которые их же и развлекают).
Сегодня единственный фундаментальный вопрос: «Что есть музыка?» – в обиходе дискуссий о роли культуры в обществе даже не ставится. Началось столетие, где идеалы признаются анахронизмом и всему находится свое допустимое объяснение, всё стало относительным: истина и ложь, красота и безобразное; нет ни героя, ни злодея, ни хора.
Отвергается понятие нормы, якобы тормозящее якобы творческие искания. Между нормой и цензурой даже пытаются ставить знак равенства. Также равно явлением искусства признаются и чучела животных в залах легендарного музея, и великие полотна старых мастеров, среди которых эти чучела с претензией на некий «креативный замысел» развешены. А иной раз, приходя в национальный театр на классическую русскую оперу, оказываешься в тайском борделе… С музыкой вообще происходит ещё недавно не вообразимое. Присоединив клавиатуру к компьютеру, мы уверенно двинулись путём Сальери: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп… поверил алгеброй гармонию».
Результат – индустрия музыкального шоу-бизнеса по производству одномерного человека. Когда большинство понимает и воспринимает музыку в качестве источника развлечения, а музыканта, певца – как шута, скомороха, затейника. Крикливая, ярко костюмированная попса, подаваемая в виде образца социального поведения (что особенно заметно в рекламе и клипах на молодёжных каналах) стала фактором деградации, знаком убожества музыкальных вкусов и насаждения примитивных эмоций.
Индустрией по производству одномерного человека… Спору нет, «низкие жанры» от века существовали, однако одновременно создавались и поразительные по глубине народные сказания, былины и песни, чему пример – знаменитый сборник Кирши Данилова, вдохновлявший многих выдающихся русских композиторов, или лирико-драматические, богатые по мелодике песни терского казачества… Эти песни легли в основу потрясающего спектакля, поставленного в Московском историко-этнографическом театре его художественным руководителем М. А. Мизюковым. Слушая в исполнении актёров театра старинные казачьи песни, насыщенные подлинным драматизмом и искренностью чувств, не только прикасаешься к истории государства российского, но и постигаешь реальность прозрения философа о «рождении трагедии из Духа музыки» (Ф. Ницше). Музыка или песня как выражение метафизических основ бытия проявляла себя во многих обрядах или процессах, связанных с воспитанием духа: от шаманских плясок до воинских ритуалов и христианских молитв.
Трагедий сегодня достаточно, но они как будто изъяты из культурных пластов, «считываются» населением с информационных лент без излишних рефлексий, и, что гораздо печальнее, в той же «информационной» манере, в заштампованных, «мёртвых» словах подаются в кино или на сцене, например, в очередной докудраме – гибридном жанре, не замахивающемся на «глубины», «причины» и совершенно лишённом эмоционального и духовного напряжения. От жанра трагедии в подобных постановках остаётся одна оболочка, зачастую мастерски декорированная, но пустая, не звучащая и не вызывающая отзвука. Помещённая в «глухое» пространство. Это особо отчётливо проявляется, когда прогрессоры от культуры берутся «модернизировать» классику.
И слова вроде звучат знакомые, и музыка до последней ноты известная, а впечатление – как от эпатажного циркового номера: Евгений Онегин поёт в ванной комнате, в «Тангейзере» мастачат крест в женской промежности, в «Борисе Годунове» бандитского обличья бояре в малиновых пиджаках готовят рейдерский захват власти… Но, возразят, музыка-то остаётся аутентичной. Остаётся ли, если всё на этой земле существует в гармоничном бытийном потоке? Какие яды вносит ущербный замысел или визуальный ряд в феномен музыки? С каким настроем пойдёт человек смотреть «Пиковую даму» в интерпретации П. Лунгина, если режиссёр вот так программирует реакцию зрителя на откровенные сцены в фильме: кто не чувствует эротизма у Пушкина и в музыке Чайковского, тот ханжа и невежда.
Так что есть музыка? Единственно возможный ответ на этот вопрос таков: «Музыка есть отражение внутренней сущности мира». На все последующие вопросы, соглашусь с музыковедом Монаховым, мудрее всего будет ответить «благородным молчанием». Sapienti sat.
И всё же не будем забывать, что именно через музыку мы получаем возможность непосредственно приблизиться к тому, к чему через науку мы приближаемся опосредованно, через понятия и абстракции. В момент катарсиса, переживания музыки, человек обретает «присутствие» (суфийский «ваджад») в мире, открывшем ему свой истинный смысл и суть.
Источник: журнал «Наука и религия» №1 2017г.
