Одна из самых дискутируемых загадок Евангельской истории – почему жители Иерусалима и многочисленные паломники, в последнее предпасхальное воскресенье 9 нисана при Входе Господнем в Иерусалим приветствовавшие Его криками: «Осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне» (Мф 21: 9; ср. Мк 11: 10; Лк 19: 38; Ин 12: 13), как Мессию и Царя, всего пять дней спустя, в Страстную пятницу 14 нисана, кричали римскому прокуратору: «Распни Его!» (Мк 15: 13–14; Лк 23: 21; Ин 19: 6, 15; ср. Мф 27: 23) и требовали помиловать не Христа, а другого приговорённого к смерти – разбойника Варавву.
Моралисты веками усматривали в подобном поведении иерусалимской толпы пример изменчивости и непостоянства человеческой природы. Но только ли в этих «вечных» свойствах человеческой природы здесь дело? Некоторые историки высказывали предположение, что толпа, кричавшая «распни», состояла из специально подобранных, нанятых и проплаченных подонков общества, из отребья. Но даже самые гнусные и отъявленные отщепенцы не осмелились бы ни за какие деньги прилюдно требовать в Иерусалиме публичной казни римлянами Давидида, потомка древних израильских царей.
Булгаков в своём романе-исследовании, основываясь на текстах Евангелий и церковной традиции, на раннехристианских, иудейских и античных источниках, пожалуй, ближе всех подошёл к разгадке. Вспомним: по свидетельству евангелистов, народ не просто требовал казни Христа. Он ещё и добивался освобождения другого узника – Вараввы. «Толпа страстно добивалась его помилования» (А. Мень). «Весь народ стал кричать: смерть Ему! а отпусти нам Варавву» (Лк 23: 18); «закричали все, говоря: не Его, но Варавву» (Ин 18: 40). По сведениям Матфея и Марка, «первосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву, а Иисуса погубить» (Мф 27: 20); «первосвященники возбудили народ просить, чтобы отпустил им лучше Варавву» (Мк 15: 11). Но первосвященникам вряд ли удалось бы добиться своего, если бы иерусалимская толпа изначально не была настроена требовать освобождения Вараввы.
В романе Мастера показан исступлённый восторг толпы, радующейся его спасению после того, как Пилат прокричал с помоста имя помилованного: «Тут ему (Пилату) показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнём уши. В этом огне бушевали рёв, визги, стоны, хохот и свист… Он знал, что теперь у него за спиной на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук». Так не радуются по найму, по подговору, по заказу. Эта исступлённая, обезумевшая от радости толпа действительно всем сердцем желала освобождения именно этому узнику.
Разгадка здесь явно кроется в личности Вараввы: кто он такой, чтобы жизнь его для всех этих людей, собравшихся утром 14 нисана перед помостом Лифостротона, была так дорога? Чем он заслужил такое горячее, неистовое сочувствие соплеменников – столь пламенное, что даже его «сообщник», «разбойник» Дисмас, страстный борец за справедливость и в Евангелиях, и в романе Мастера, не считает несправедливым то, что Варавва останется жив, а их с Гестасом распнут? Фигура четвёртого из представших в тот день перед судом Пилата и впрямь весьма примечательна.
Архилестос
Что сообщают об этом человеке евангелисты? «Был у них тогда известный узник, называемый Варавва» (Мф 26: 16); «Варавва же был разбойник» (Ин 18: 40); «Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство» (Лк 23: 19); «Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство» (Мк 15: 7; под «сообщниками» Вараввы, по мнению историков Церкви, здесь разумеются Дисмас и Гестас).
В греческом оригинале Нового Завета Варавва именуется лестос – «разбойник», но в некоторых древних рукописях Евангелия от Иоанна он назван архилестос – «атаман разбойничьей шайки, предводитель разбойников». «Вполне возможно, что Варавва возглавлял партизанский отряд против римлян, – пишет А. Азимов, – был главарём банды, который боролся против римлян». Так характеризует Варавву и булгаковский Пилат: «Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он ещё убил стража при попытках брать его»; «заведомый мятежник». Но Дисмас и Гестас тоже боролись против римлян, однако толпа, несомненно сочувствующая им, не отвечает на их осуждение столь неистовым взрывом эмоций.
«Сын Отца»
У Булгакова Варавва, в отличие от своих сообщников Дисмаса и Гестаса, «взятых с боем римской властью», – «схвачен местной (храмовой) властью и осуждён Синедрионом». Предводительство в разбойничьей шайке (или в отряде повстанцев-зелотов) – не религиозное преступление, подлежащее суду храмовых властей. В каком религиозном преступлении он повинен? Евангельское Варавва (евр. Бар-Абба) значит «сын отца» или «сын человека по имени Абба». «Это распро- странённое еврейское имя, оно неоднократно отмечено в Талмуде» (С. С. Аверинцев). «Сына Аввы… выпустить на свободу!» – объявляет Пилат с помоста Лифостротона в первой черновой редакции булгаковского романа (1928–1929).
Но евангельское Варавва – «это не имя собственное», – отмечает А. Азимов. «В нашем каноническом чтении Бараббас (Варавва) – имя, а в древнейших и лучших кодексах (рукописях) Евангелий Матфея и, может, Марка, – только прозвище: Бар-Абба, что значит по-арамейски: «Сын Отца (Небесногo), Сын Божий» – «одно из прозвищ Мессии» (Д. С. Мережковский).
Судя по приводимому в Евангелиях прозвищу «предводителя разбойников», повстанцы-зелоты, во главе с ним поднявшие в Иерусалиме осенью 28 года «возмущение» и «мятеж», видели в нём мессию-царя, долгожданного спасителя Израиля. Поэтому два «разбойника», вместе с ним приговорённые к казни на кресте, не возмущаются и не протестуют, видя, как их «атаман», несравнимо более виновный, чем они, помилованным сходит с Лифостротона. Напротив, эти фанатики в тот момент наверняка даже радовались за него – что такое их простые, обыкновенные, ничем не примечательные жизни в сравнении с его избранничеством, единственностью, вселенской мессианской значимостью! (Одному из этих двоих вскоре, уже на кресте, предстояло разочароваться в этом ложном кумире и уверовать в истинного Мессию.)
Но единственным, вселенски значимым Варавва представлялся лишь своим ослеплённым ложными мечтами соратникам, а Иерусалим в те первые десятилетия зависимости от Рима повидал немало лжемессий, и сам по себе факт его претензий на мессианство не довёл бы толпу, собравшуюся в тот день на площади перед Лифостротоном, до такой степени исступления и экстаза. Тем более что рядом с ним на помосте стоял другой Мессия, Которого они пятью днями ранее так радостно чествовали исконно царскими почестями, постилая перед Ним «ветви с дерев» и «свои одежды по дороге» и восклицая: «осанна Сыну Давидову!» (Мф 21: 8–9; ср. Мк 11: 8–9; Ин 12: 12–13). «Сообщение Иоанна (Ин 6: 14–15) о желании народа сделать Чудотворца и Пророка царём как нельзя лучше описывает мессианские ожидания евреев (Лк 3: 15; 22: 67; 24: 21; Ин 10: 24), которые после почти четверти столетия (с 6 года) императорского правления Иудеей через прокуратора желали видеть на троне нового Давидида – Иисуса из Назарета (Мф 21: 9)», – отмечает историк А. А. Тарасенко в книге «Четвёртое Евангелие и его палестинский контекст» (СПб.: Алетейя, 2010). И это делает ещё более непонятной, необъяснимой реакцию иерусалимской толпы.
«Сын их учителя»
Ключ к разгадке даёт то имя евангельского разбойника, от которого, по созвучию, было образовано его «мессианское» прозвище. Святой Иероним (347–420) в Комментарии на Евангелие от Матфея указал, что в апокрифическом Евангелии от евреев имя Варавва «объясняется как сын их (иудеев) учителя». В иудаизме принято несколько уважительных обращений к учителям. Самое известное из них – раввин (евр. рабби – «господин мой, учитель, мастер» от раб – «большой, великий, господин») – почётный титул, даваемый известным учёным, законоучителям, знатокам Писания. «Слову раввуни (Ин 20: 16) усвоялось высшее значение, чем слову равви, – указывает архимандрит Н. Бажанов. – Ещё высшее значение имело слово равван».
Евангельское Бараббас (Варавва) свидетельствует, что «предводитель разбойников» носил имя «сын раввана», а не «раввина» или «раввуна». Именно так – «Вар- Равван» – реконструирует его имя Э. Ренан, основываясь на приведённом тексте Иеронима и на свидетельстве Евангелий. В первой черновой редакции булгаковского романа (1928–1929), как и в ренановской «Жизни Иисуса» (1863), помилованный разбойник носит имя Вар-Равван – «сын человека по имени (прозвищу) Равван». В окончательном тексте (1939–1940) он Вар-равван – «сын раввана». Видимо, тогда Булгаков уже знал, кто такой евангельский Варавва. Текст романа свидетельствует об этом.
Волки и овцы
Вечером 14 нисана у прокуратора Пилата с его начальником тайной службы происходит любопытный разговор, построенный на недоговорённостях и умолчаниях: собеседники прекрасно понимают друг друга с полуслова, с полунамёка, а порою и вовсе переходят на язык мимики и взглядов, поскольку обсуждаемые ими темы не таковы, чтобы о них можно было распространяться вслух напрямую, во всех деталях, даже без свидетелей: во дворцах и стены имеют уши (вспомним Пилатово: «Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю», произнесённое в отдалении от дворцовых стен с их ушами, в саду). «Этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?» – интересуется прокуратор. Начальник тайной службы докладывает: «Надо думать, что Вap стал теперь безопасен как ягнёнок. Ему неудобно бунтовать теперь. – Слишком знаменит? – Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос! – Но, во всяком случае, надо будет… – О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам».
Речь здесь идёт не только о взятии освобождённого «разбойника» под полицейский надзор, но и о возможности его тайного убийства. Первая, на сторонний слух абсолютно невинная фраза наместника вызывает у его собеседника странную реакцию: «Тут гость и послал свой особенный взгляд в щёку прокуратора. Но тот скучающими глазами глядел вдаль… Угас и взгляд гостя, и веки его опустились». Видимо, обычно вот так, экивоками, ему отдаются приказы об устранении неугодных лиц, но на сей раз приказа не последовало. (А вот когда прокуратор повёл речь об Иуде из Кириафа, гость снова «послал прокуратору свой взгляд… не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его… больше своих неожиданных взглядов… на игемона не бросал и продолжал слушать его прищурившись» – и той же ночью образцово исполнил этот обиняками отданный приказ.) Приведённый диалог вызывает недоуменные вопросы. Почему начальник тайной службы не может сам, без санкции прокуратора, устранить какого-то «атамана разбойничьей шайки», очередного лжемессию, – неужели по своему положению в обществе это столь значительное лицо? Римские власти намерены установить за Вар- равваном слежку – но почему они так уверены, что он никуда не уедет, не убежит, не скроется из Иерусалима? Что его удерживает в Святом Граде? Собеседники в шутку именуют его не Вар-равваном (Бар-раббаном), а Варом (Баром, от лат. баро – «простофиля, простак»), говорят о нём: «безопасен, как ягнёнок». Это насмешка над незадачливым лжемессией Вар-равваном (Агнец Божий – один из эпитетов Мессии, на роль которого он претендовал), но одновременно и характеристика – весьма неожиданная – душевного склада этого человека; возможно также, это косвенное указание на молодой возраст помилованного зелота.
Царская кровь
Из этого разговора можно заключить, что Вар-равван, по догадке Булгакова, был наивный молодой человек («ягнёнок», «простак, простофиля») из семьи, пользовавшейся большим уважением и занимавшей высокое общественное положение в Иерусалиме, вовлечённый заговорщиками-зелотами в их очередную вооружённую авантюру и возглавивший её в качестве претендента на роль Бар-Аббы («Сына Отца») – долгожданного мессии-царя Израиля. Для этого он, согласно ветхозаветным пророчествам, должен был соответствовать как минимум одному обязательному требованию – быть потомком царя Давида (Иер 23: 5), что было вовсе не так уж сложно: Иисус Христос был не единственный «сын Давидов» в Палестине евангельских времён.
В конце I века, пишет церковный историк Евсевий Кесарийский, «императору Домициану донесли, что в Батанее живут выходцы из Назарета, крестьяне, род которых восходит к царю Давиду». «Потомков Давида оставалось в Иудее немало, – комментирует А. Мень. – Иерусалимские цари (из рода Давидова), по обычаю, имели множество жён, и всех их детей называли «сынами Давида», хотя никаких наследственных прав они не имели. Часто они жили в бедности», как родители Иисуса – Мария и муж Её плотник Иосиф. «Не плотников ли Он сын?» – «изумлялись» Ему земляки-назаретяне (Мф 13: 55), да и сам Иисус в молодости плотничал («не плотник ли Он, сын Марии», Мк 6: 3).
«Будь кроток, как Гиллель…»
Варавве не было необходимости заниматься тяжёлым физическим трудом – его семья жила в достатке. Вспомним: Евангелие от евреев свидетельствует, что он носил имя «сын их (иудеев) учителя» – Вар-равван. «Слово равван, – указывает архимандрит Н. Бажанов, – появилось около времени Иисуса Христа в школе Гиллеля и усвоялось только учителям из его потомства. Семь только учёных раввинов из этого потомства носили это название».
Итак, евангельский Варавва был потомком великого Гиллеля (75 г. до н. э. – 10 г. н. э.), которого иудеи чтут как второго Ездру, второго Моисея. По свидетельству Талмуда, его «величали князем израильским» (Шаббат 30–31) и за занимаемое им высокое положение наси (букв. «князь») – председателя Синедриона и председательство в раввинском совете, который ведал богословскими вопросами, и за его царское происхождение из потомства Давидова, и за мудрость. Основу благочестия он видел не в обрядах, а в нравственности. «Не делай ближнему того, чего себе не желаешь, – учил он. – В этом заключается вся суть Торы (Пятикнижия Моисеева). Всё остальное есть толкование» (Шаббат 30–31); «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только для себя – тогда зачем я?» (Авот 1: 14). «Люби мир и водворяй его повсюду, – говорил он, – люби созданных Богом людей и приближай их к закону Божию. Не суди ближнего, пока сам не побывал на его месте; там, где нет людей, – будь сам человеком» (Авот 1: 12; 2: 4–5).
По иудейскому преданию, однажды между раввинами возник спор, кто правильнее толкует закон. «Но раздался Небесный голос: «Устами и тех, и других гласит слово Бога Живого, но поступать следует по толкованиям школы Гиллеля», потому что «её представители отличались духом кротости и смиренномудрия» (Эрувин 13). Сложилась даже поговорка: «Будь кроток, как Гиллель» (Шаббат 31 в). По другому преданию, «однажды, когда учёные сидели (вместе), раздался Небесный Голос: «Здесь находится человек, достойный, чтобы благодать почила на нём наравне с Моисеем, – только современники его этого не заслуживают». При этих словах взоры всех обратились на Гиллеля» (Агада). «Гиллель умер в преклонном возрасте, окружённый любовью всего народа» (А. Мень). «Оплакивая смерть его, учёные восклицали: «Горе нам, о праведный! Горе нам, о кроткий!» (Агада).
Среди учителей
После смерти Гиллеля его школу Бет-Гиллель (евр. «Дом Гиллеля») возглавил его сын Симон, и он же, по свидетельству Талмуда, «стал преемником Гиллеля в Совете» (Шаббат 25 а), а после смерти Симона – его сын, внук Гиллеля, Гамалиил.
Всех трёх первых наставников школы Гиллеля Иисус Христос, по предположению Ф. В. Фаррара, мог видеть, когда в 12 лет, в одну из поездок с родителями в Иерусалим, Иосиф и Мария «нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его» (Лк 2: 46– 47): «В числе присутствовавших в Храме могли быть убелённый почти столетними сединами великий Гиллель, которого иудеи почитают почти как второго Моисея; его сын Симон, так возвышенно размышлявший о молчании; его внук, утончённый и свободомыслящий Гамалиил».
На картине В. Д. Поленова «Среди учителей» насмешливых, надменных, самодовольных фарисеев-догматиков легко отличить от одухотворённых гиллелитов, уважительно, как с достойным внимания собеседником, беседующих с Отроком Иисусом, невзирая на Его юные лета. Престарелый Гиллель единственный из присутствующих восседает в кресле, а не на циновках, расстеленных на полу галереи Храмового двора, из уважения к его возрасту, мудрости и сану. Перед ним на пюпитре развёрнут свиток Писания. Внимая словам Божественного Отрока, убелённый сединами старец с волнением открывает для себя новые смыслы в строках Священной Книги. По мнению богословов и историков Церкви, учение Гиллеля было как бы предчувствием христианства. «Иисус выдвигал на первое место дух, а не букву Закона, – пишет А. Мень. – Ученики Гиллеля, хотя бы в глубине души, могли соглашаться с Ним».
«Законоучитель, уважаемый всем народом»
К 28/29 году и Гиллель, и Симон уже преставились. Школу Гиллеля, раввинский совет, ведавший богословскими вопросами, и Синедрион в должности наси возглавлял Гамалиил, внук великого Гиллеля, «законоучитель, уважаемый всем народом», по свидетельству апостола и евангелиста Луки (Деян 5: 34), «известнейший законоучитель еврейский из фарисеев, за ученость называемый славою Закона» (Н. Бажанов) и Закеном (Старцем). Гамалиил «за свою учёность первый получил титул раббана», – сообщает «Полный православный богословский энциклопедический словарь». Он был единственным носителем этого почётного звания в 28/29 году. Так что Вар-равваном мог тогда именоваться только один из его сыновей, правнук мудреца Гиллеля, потомок царя Давида, как и Иисус Христос. «Гамалиил Старец, самый знаменитый из иерусалимских учёных того времени, пользовавшийся наибольшим авторитетом, человек с широким умственным кругозором, чрезвычайно терпимый, был самым просвещённым человеком в Иерусалиме, – пишет Э. Ренан. – У него не было узкой исключительности фарисеев. Это был человек свободомыслящий, просвещённого ума, хорошо понимавший язычников и знакомый с греческим языком». По словам историка М. Ф. Басле, «Гамалиил был человеком открытым, с большим вниманием относился к новым идеям… Велика была его популярность в диаспоре: Гамалиил был автором посланий, известных в Галилее и близлежащих районах» и за пределами Палестины.
Казнить нельзя, помиловать
Можно представить себе, каким потрясением для всех стала новость о жестоко подавленном римлянами мятеже зелотов, провозгласивших его сына царём, и о том, что трое участников мятежа, включая сына раввана, захвачены в плен живыми; все знали, какое наказание, обычное в подобных случаях, их ждёт, – распятие на кресте.
Не только жители Иерусалима, лично знавшие Гамалиила, бывшие свидетелями его чистой, праведной жизни, его мудрости и добросердечия, но и многочисленные паломники, съехавшиеся в Иерусалим из Палестины и диаспоры, знавшие его по посланиям, которые ходили по рукам, читались и переписывались, распространялись в списках, были потрясены, узнав, что сын этого благородного, уважаемого человека схвачен римлянами и может быть приговорён к позорнейшей, мучительной, рабской смерти за «мятеж» и «возмущение» против ненавистных захватчиков. Могли ли они осуждать его неразумный, бесстрашный, патриотический порыв? Разве в его жилах не текла кровь царя Давида, хотя бы отчасти оправдывавшая его безрассудные притязания?
Жители Иерусалима и многочисленные паломники не могли допустить, чтобы правнук великого Гиллеля, сын раввана Гамалиила был прилюдно замучен до смерти только за то, что боролся с римлянами, которых все они ненавидели как поработителей. Не могли этого допустить и первосвященники Анна и Каиафа и возглавляемая ими партия саддукеев. Иудеи на них и так смотрели косо – как на пособников оккупационных властей, вероотступников, «принадлежащих к ереси саддукейской» (Деян 5: 17).
По догадке Булгакова, самозваный «царь» был «осуждён Синедрионом». Не осудить его первосвященники не могли: римские власти не поняли бы, если бы они оправдали предводителя мятежа против римлян, не осудили его на смерть и не представили этот смертный приговор на утверждение римского наместника. Но что же с ними станется, если смертный приговор будет утверждён, если сын раввана будет распят на кресте? Конечно, все обвинят храмовые власти, и в первую голову – самих Анну и Каиафу в том, что они таким образом, руками римлян, расправляются с наиболее популярным и чтимым в народе, пользующимся наибольшей любовью народа, гиллелитским крылом фарисейской оппозиции в Синедрионе, с истинными патриотами Израиля. Любою ценою Анна и Каиафа должны были это предотвратить! Здесь действовала и корпоративная солидарность: казнь сына видного, уважаемого члена Синедриона бросала тень на всё собрание, дискредитировала бы в глазах подозрительного римского императора правящую иерусалимскую верхушку. Анна и Каиафа не забыли, как предшественник Пилата, прокуратор Иудеи Валерий Грат четырежды менял первосвященников Храма при малейшем намёке на нелояльность Риму.
Было в этом во всех отношениях неудобном для первосвященников деле и нечто бросавшее на них ещё более опасную тень, навлекавшее на них куда более основательные подозрения римлян. По выражению А. В. Амфитеатрова, «священническая партия спасала в нём (Варавве) своего человека». Какое отношение к священнической (саддукейской) партии имел сын одного из виднейших представителей фарисейской партии в Синедрионе? Равван Гамалиил, человек широких взглядов, чуждый сектантской идеологической, корпоративной и сословной замкнутости и обособленности, как и его дед Гиллель, учил, что и язычники, и заблудшие представители еретических сект, к числу каковых фарисеи относили и саддукеев, не должны быть отвергаемы и гонимы – их тоже надлежит просвещать светом веры. Сам он делом, жизнеповедением давал тому пример. Свою дочь он, по свидетельству Талмуда, выдал за священника Иерусалимского храма (Авода Зара 3: 8). Очевидно, именно от зятя – священнослужителя Храма – узнал (и передал соратникам) Вар-равван не подлежавшие широкой огласке сведения, использованные при подготовке мятежа (например, когда именно Пилат приедет лично инспектировать крепость Антония), и это едва не стоило жизни римскому гарнизону Иерусалима и самому пятому прокуратору Иудеи. И не исключено, что именно зять-священник после поражения мятежа впустил спасающихся бегством заговорщиков в самый запретный из дворов Храма – Двор священников, к жертвеннику всесожжений, где они надеялись обрести спасение и защиту.
Мало того, по догадке Булгакова, Вар-равван «был схвачен местной (храмовой) властью». Очевидно, по мысли автора «Мастера и Маргариты», в те краткие мгновения, когда заговорщики во главе с сыном раввана вбежали во Двор священников и туда следом за ними уже ломились римские солдаты, соратникам и зятю-священнику удалось убедить его сдаться (фактически – отдаться под защиту) храмовой страже, которая увела его и спрятала в безопасном месте (в несохранившихся потайных наземных служебных помещениях Храма или в его раскопанных в 1867 году английским археологом Ч. Уорреном «туннелях»-подземельях).
Власти Храма отказались выдать пленника римлянам под предлогом, что он якобы был с боем «схвачен местной властью» и даже «убил (храмового) стража при попытках брать его», и потому местной, храмовой власти надлежит допрашивать его и вершить над ним суд. Доскональное расследование римлянами обстоятельств мятежа неизбежно выявило бы компрометирующие подробности – то, что один из священнослужителей Храма, непосредственно подчинённых первосвященнику Иосифу Каиафе, оказался невольным (невольным ли?) сообщником заговорщиков, намеревавшихся убить римского наместника, а храмовая стража занималась укрывательством их вожака.Не подозревает ли первосвященника в сокрытии важных улик булгаковский Пилат, не намекает ли на причастность к заговору неких высокопоставленных лиц, называя Bаp-равванa (Баp-раббанa) в разговоре с Афранием – Варом (Баром)? Ведь баро по-латыни значит не только «простак, простофиля». На армейском жаргоне той эпохи слово это имело и ещё одно значение – «наёмный солдат, наёмник». Не подозревает ли Пилат первосвященника в тайном намерении физически устранить его чужими руками – руками фанатиков-зелотов?
Потому прокуратор и не отдаёт своему начальнику тайной службы приказ об убийстве Вар-раввана, потому и соглашается на его помилование, что считает его пешкой в чужой большой игре. Не это ли он имеет в виду, когда утром 14 нисана, в приватном разговоре с первосвященником с глазу на глаз в сердцах бросает в лицо Каифе угрозу поставить в известность самого императора «о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти» и прямо указывает, кого имеет в виду: «спасённого Вар-раввана». И Каифе в ответ на это было нечего ему возразить по существу. Первосвященнику оставалось лишь радоваться, что прокуратору нечем подкрепить свои подозренья. Пилат и сам понимает, что за его угрозами Каифе скрывается «самый страшный гнев – гнев бессилия». Не в интересах правящего первосвященнического клана было раздувать это дело. В их интересах было эту историю замять. В их интересах было согласовать с римским наместником перенос рассмотрения дела с осени 28 года на весну 29-го, чтобы тихо покончить с этим делом самым благовидным образом – помилованием «жалкого разбойника» Вар-раввана по случаю великого праздника Пасхи.
И вопрос этот, можно не сомневаться, был заранее должным порядком утверждён и согласован. Не только храмовым, но и римским властям выгодно было представить мятежников «жалкими разбойниками» – и, разумеется, любым путём избежать распятия сына Гамалиила, приписав его участие в мятеже юношеской горячности, неразумию и легкомыслию, сдать его на руки отцу и навсегда забыть об этом деле. Мало того, что тайная служба прокуратора проморгала «мятеж», «возмущение» и «убийство». Смертный приговор неразумному сыну мудреца и праведника мог спровоцировать новый мятеж. Его казнь и практически была невозможна – сколько солдат должен был бы Пилат поставить в оцепление на горе казней, чтобы жители Иерусалима и полмиллиона паломников, ежегодно съезжавшихся в город на великий праздник Пасхи, не перебили их всех и не сняли его с креста, под какой охраной везти его туда, чтобы все эти несметные толпы исступлённых, разъярённых людей не перебили конвой и не освободили его?
Оттого булгаковский Каифа так удивлён и возмущён внезапным намерением Пилата подарить жизнь не Вар- раввану, а Га-Ноцри («Что слышу я, прокуратор?») – ведь наместнику и самому, исходя из чисто практических соображений, смерть Га-Ноцри во всех отношениях выгоднее, чем смерть сына раввана! Понятно теперь, почему толпа и в Евангелиях, и в романе – «несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима» – так горячо приветствует освобождение Вараввы. Но почему ни один голос не звучит в защиту другого Осуждённого – и это через 5 дней после Его торжественной, радостной встречи, сопровождавшейся поистине всенародным ликованием! Булгаков отвечает на этот вопрос парадоксально – другим вопросом: а знали ли собравшиеся утром 14 нисана перед помостом Лифостротона люди, Кто этот другой Осуждённый?
Источник: журнал “Наука и религия” №6 2016г.
