Разбойников Дисмаса и Гестаса, сораспятых с Иисусом, и в Новом Завете, и в романе булгаковского Мастера мы впервые видим уже на крестах. В начале казни, когда толпа издевалась над Третьим Распятым, «также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его» (Мф 27: 44; ср. Мк 15: 32). В глазах этих двух фанатиков-зелотов Он – обманщик, вероотступник и богохульник, и они, сами умирая в муках, радуются, глядя, как в муках умирает Тот, Кого они считают врагом своей веры и потому не заслуживающим ни жалости, ни снисхождения.
Но Хулимый терпеливо, молча сносит хулы, и сквозь пелену мук смотрит на них без злобы, с жалостью, состраданием и любовью. Он отказался от предложенного Ему по обычаю одурманивающего напитка и в полном сознании вытерпел пригвождение к кресту – показал, что для Него римские пытки ничто, а ведь их, зелотов, тоже пытали. И Он – человек их народа. Он, как и они, осуждён на смерть ненавистными захватчиками-латинянами.
Так стоит ли забавлять высокомерных врагов зрелищем предсмертных препирательств тех, кого они считают дикарями и варварами, взбунтовавшимися рабами? Что бы ни совершил Иисус из Галилеи, в одном Он прав: перед лицом римлян им следует держаться заодно. Надо думать, так судил один из разбойников (очевидно, старший и более авторитетный), когда неожиданно резко одёрнул товарища, которому сам только что вторил.
По свидетельству евангелиста Луки, «один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же» (Лк 23: 39–40). Согласно апокрифическому Евангелию от Никодима, злословил Иисуса разбойник «именем Гестас», а «Дисмас, отвечая ему, укорял его». «Евангельские подробности казни складываются в картины беспорядочной, беспечной южной жизни, – замечает А. Зеркалов. – Валят толпы, кричащие каждая своё, снуют какие-то прохожие и тоже кричат, измываются, плачут. Римские солдаты устраивают из казни потеху, их жертвы препираются на столбах».
Но дело тут не только и не столько в горячем южном темпераменте распятых. Страдая от боли, от насмешек толпы, от сознания неизбежности и близости конца, эти двое думают не о себе и своих телесных страданиях. Они и на кресте продолжают борьбу за веру и справедливость.
Гестас злорадствует по поводу мучений Иисуса, Которого считает богохульником, врагом веры – еще бы, ведь Он назвал Себя Сыном Божиим, а это страшный грех в глазах любого правоверного иудея – не только зелота, поклявшегося посвятить жизнь борьбе против врагов веры. «Иудеи» (первосвященники) говорили Пилату об Иисусе: «По закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим» (Ин 19: 7). Сам мучаясь, Гестас радуется, что богохульник наказан, и радости своей не скрывает. Дисмас защищает Иисуса, распятого, как и он сам, как и Гестас, римской властью. Оба зелота не питают к Иисусу добрых чувств, но в душе Дисмаса ненависть к богохульнику пересилена ненавистью к главным врагам его веры и его народа – римлянам.
Современник, Иосиф Флавий, назвал зелотов «философской школой» – и, как ни неожиданно это определение, приведённый евангелистом диалог подтверждает справедливость его слов. Даже на кресте зелоты заводят идейный спор об отвлечённостях, о высоких материях – спор о вере. Совлекая одежду с распинаемых, палачи тем самым как бы совлекали с них человеческое достоинство, превращали в нагие, вопящие, корчащиеся куски мяса, в бессмысленных скотов. Но вера, но взыскующий человеческий дух оказались сильнее, выше. «Я телом в прахе истлеваю, /Умом громам повелеваю», – написал Г. Р. Державин. Эти телом в прахе истлевающие люди, как умирающий Сократ, вели диалог о должном и недолжном, игнорируя собственную близкую смерть. И молчаливый Слушатель их диалога внимал им, не вмешиваясь в спор.
Внутренний свет
Дисмас, укорявший соратника и собрата по мукам, удерживая его от злословья, в церковной традиции именуется добрым, или благоразумным разбойником. «Благоразумие – рассудительность в словах и поступках; житейская мудрость; полезная осторожность и расчётливость», – записал В. И. Даль. Но Дисмаса назвали добрым и благоразумным не только и не столько за это (хотя перечисленные Далем душевные качества несомненно проявились в его с Гестасом диалоге), а «за раскаяние и веру в Христа»: Дисмас «раскаялся в своих грехах», – утверждает Ч. Диккенс в «Жизни нашего Господа Иисуса Христа» (1849), а святая Анна-Катарина Эммерик говорила даже, что он «исполнился внутренним светом».
По свидетельству евангелиста Луки, Дисмас на кресте говорил: «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк 23: 41–43). «Вдруг произошло нечто неожиданное… – пишет А. Мень, размышляя о побудительных мотивах обращения Дисмаса. – Быть может, человек этот ещё раньше слышал проповедь Иисуса (но тогда он заодно с Гестасом не хулил бы Его при начале казни – В. Б.); быть может, лишь в этот миг ощутил какую-то силу, исходящую от Распятого рядом с ним, только в душе его внезапно вспыхнул луч веры, исторгнутый предсмертной тоской». «Разумеется, вполне невероятно, чтобы грубый и невежественный «злодей», никогда не видевший Иисуса и не слыхавший Его проповеди, мгновенно уразумел сущность учения о страждущем и умирающем Мессии», – писал Д. Ф. Штраус в 1830 году.
Из Евангелий неясно, что именно вызвало этот духовный переворот, в историографии этот вопрос также обходится молчанием, вследствие чего критики христианства, вслед за Д. Ф. Штраусом, считают этот новозаветный эпизод недостоверным. А как объясняет случившееся Булгаков? Чем вызвано раскаяние благоразумного зелота?
Пламя борьбы
В романе Мастера мы видим его на пятом часу казни. «Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье; и он качал головой часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу». Казалось бы, ни о чём, кроме собственных страданий, этот замученный человек думать уже не способен. Но вот он видит, как палач, надев на острие копья губку, «пропитанную водой», поит распятого Иешуа (в черновой редакции – «водой, чуть подкислённой уксусом»: именно этот «излюбленный во всех походах, необходимый, по военному уставу, напиток римских воинов» (Д. С. Мережковский), который подали Господу на кресте для утоления жажды, в Евангелиях назван «уксусом», (Мф 27: 48; Мк 15: 36; Ин 19: 29–30). «С соседнего столба донёсся голос Дисмаса: – Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он!» Его мучит не зависть к Иешуа, не невозможность утолить жажду. Он протестует против несправедливости, причём почти дословно теми же словами («Я такой же разбойник, как и он»), какими удерживал Гестаса от злословья: «Ты… и сам осужден на то же», что и Он (Лк 23: 40); «и сами мы осуждены на то же» (Евангелие от Никодима). И как гневно, как страстно протестует! «Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трёх местах на перекладине держали верёвочные кольца. Он напряг живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повёрнутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса.
Кентурион крикнул: – Молчать на втором столбе! Дисмас умолк».
Распятый на кресте, он обличает несправедливость ненавистных захватчиков-римлян, гневно клеймит Иешуа, принимающего знаки их благоволенья. Он рвётся со столба, из удерживающих его пут, как Восставший раб Микеланджело (кстати, по мнению искусствоведов, возможно, две скульптуры так называемых «пленников» или «рабов» – Восставшего и Умирающего, выполненные Микеланджело в 1513 году для гробницы Папы Юлия II, действительно являются аллегорическими изображениями двух распятых евангельских разбойников). Булгаков показывает Дисмаса как человека неукротимого, не сломленного, неуёмного в борении, в страстном протесте против несправедливости, неправды, угнетения и порабощения. Когда кентурион гаркает на него: «Молчать на втором столбе!», Дисмас умолкает не потому, что испугался угрозы. Он видит, что его хотят унизить, что с ним говорят как с рабом, как со скотом, – и гордо не удостаивает врагов, оскорбителей ответа. Он, герой и мученик, не снисходит до ответа на подобное обращение этих ничтожеств, тупых солдафонов, оккупантов. «Идеи, овладевая массами, становятся материальной силой», – сказал Карл Маркс. Идея борьбы, идея справедливости, одушевляющая распятого зелота, на наших глазах становится материальной силой, и сотрясает крест, к которому он прибит, и вот-вот порвёт верёвочные связи.
Он истинно прекрасен в эту минуту силой духа, преодолевающего немощи и слабости плоти, готового сокрушить материальные преграды, повергнуть наземь столб распятия, как слепой ветхозаветный богатырь Самсон – опорный столб филистимского храма (Суд 16: 29). Этот человек идёт на смерть за свою веру, за своего грядущего мессию-царя, за своё отечество, завоёванное и порабощённое врагами. За веру, царя и отечество, – как знакомы и понятны были Булгакову эти слова… Этот самоотверженный, жертвенный порыв можно уважать, им можно восхищаться. Но есть другая правда, другая справедливость, другая жертвенность и самоотвержение: «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5: 43–45; ср. Лк 6: 27–28, 35).
По свидетельству евангелиста Луки, именно в эти последние предсмертные часы благоразумный разбойник Дисмас отрёкся от своей земной правды ненависти ради правды Христовой, правды любви, и уверовал во Христа: «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» (Лк 23: 41–42).
Как получилось, что этот несгибаемый борец осознал, что, убивая людей, пусть даже врагов, совершал «несправедливость», делал «худое» дело? Почему он свидетельствует, что Иисус, Который «сделал Себя Сыном Божиим» и за это осуждён на смерть судом Синедриона, «ничего худого не сделал»? Почему разбойник Дисмас назвал сораспятого с ним, мучающегося на соседнем столбе, нагого, покрытого пылью и грязью, окровавленного, полуживого, облепленного мухами и слепнями Сына Человеческого – «Господом» и о Царстве Божием говорит Ему: «Царствие Твое»? Как он понял, что истинный Мессия – не Варавва, а Иисус?
Порыв милосердия
«Разумеется, вполне невероятно, чтобы грубый и невежественный «злодей»… мгновенно уразумел сущность учения о страждущем и умирающем Мессии», – писал Д. Ф. Штраус. И он абсолютно прав. Это «вполне невероятно», как всякое чудо. И тем не менее чудо произошло: человек, которого не смогли сломить ни пытки, ни издевательства, ни гибель соратников, ни близость собственной смерти, осознал, что есть правда выше его правды, и Бог не в ненависти, а в сострадании.
Вспомним: «злоба пылала в глазах Дисмаса», обращённых к Иешуа Га-Ноцри, когда счёт его и Иешуа жизней шёл уже не на часы, а на минуты. Что с ними произошло в эти краткие миги, последние в их земном бытии?
А произошёл, на взгляд стороннего наблюдателя, на равнодушный, скучающий, брезгливо-презрительный взгляд римлян, сущий пустяк. Разумеется, Дисмас протестует против того, что римляне поят одного лишь Иешуа, не только из правдолюбия и возмущения несправедливостью. Он смертельно измучен жаждой, но скорее умрёт, чем унизится до мольбы о милости и снисхождении перед врагами своей родины и веры. Он гневно требует, а не просит, но для чутких глаз Иешуа Га-Ноцри этот гневный протест красноречивее самой униженной мольбы. Там, где римский кентурион видит заслуживающее окрика нарушение порядка и устава («Молчать на втором столбе!»), Он видит человеческое страдание, дошедшее до последнего предела. «Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно и не добившись этого, хрипло попросил палача: – Дай попить ему.
Палач снял губку с копья. – Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце». Удар грома предшествует этому удару копья и сопровождает его. «При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами: – Славь игемона! – убил и его». Вот и всё, что произошло. И тем не менее, по мысли Булгакова, нравственный переворот, покаяние и обращение Дисмаса связаны с тем духовным общением, которое происходило в эти краткие миги между ним и Иешуа. На это указывают булгаковеды. «Последними словами Иешуа просит напоить Дисмаса» (А. Зеркалов), и в словах этих звучит «только сострадание» (Л. М. Яновская).
Этот поступок Иешуа буквально переворачивает всю душу, всё мировосприятие, всю систему моральных ценностей зелота. Эта нравственная перемена в «грубом и невежественном злодее» Дисмасе «невероятна», пишет Д. Ф. Штраус. Но разве менее невероятна нравственная перемена, произошедшая при схожих обстоятельствах в душе уродливого и злобного горбуна Квазимодо – героя романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери», с которым у Булгакова были связаны воспоминания детства; он трижды упоминает его в «Белой гвардии» : и короля нищих Колена Трульефу, и трещинку на вазе с цветами, стоящей на окне в каморке плясуньи-цыганки Эсмеральды… По приказу своего воспитателя, демонического злодея- алхимика Клода Фролло, одержимого маниакальной страстью к красавице Эсмеральде, Квазимодо пытается её похитить. Схваченный городской стражей, он по приговору парижского суда был подвергнут бичеванию и затем на два часа выставлен на осмеяние толпы, прикованный цепями к позорному столбу.
Булгаковское описание распятого Дисмаса текстуально восходит к описанию связанного Квазимодо у Гюго: «Видно было, как напружинились его мускулы, как напряглось тело и натянулись ремни и цепи. Это было мощное, страшное, отчаянное усилие». После полутора часов на солнцепёке Квазимодо «хриплым и яростным голосом… закричал: – Пить!» Но, повествует Гюго, не нашлось ни одного «доброго самаритянина», который пожелал бы помочь ему, – толпа лишь ещё пуще потешается над своей жертвой. С ненавистью и страхом смотрит он на приближающуюся Эсмеральду, ожидая издёвки или удара. А она, подойдя к нему, сняла с пояса флягу и «осторожно поднесла её к пересохшим губам несчастного. И тогда этот сухой, воспалённый глаз увлажнился, и крупная слеза медленно покатилась по искажённому отчаянием, безобразному лицу.
Быть может, то была первая слеза, которую этот злосчастный пролил в своей жизни… Кого бы не тронуло зрелище невинности… пришедшей в порыве милосердия на помощь воплощению несчастия, уродства и злобы! У позорного же столба это зрелище было величественным».
Булгаков не описывает слёзы в сухих, воспалённых глазах Дисмаса – Гюго сделал это за него, ненавязчиво напомнив при этом читателям, Чьему примеру и Чьему наставлению бессознательно следует Эсмеральда: примеру доброго самарянина из евангельской притчи-наставления Иисуса Христа законнику, вопросившему Его: «Учитель! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?.. На это сказал Иисус: некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым… Священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем», – самарянин, представитель презираемого евреями палестинского народа, родственного и во многом единоверного им. «Тогда Иисус сказал ему (законнику-вопрошателю): иди, и ты поступай так же» (Лк 10: 25, 30–35).
В этой притче «добрый самарянин – образ Божественного Проповедника, которого отвергали и презирали люди, но Который пришёл исцелить кровавые раны человечества»; Иисус, по сути, сказал законнику: «Я, друг мытарей и грешников, привёл этот рассказ о самарянине в пример тебе», – комментирует Ф. В. Фаррар. Иисус привёл этот рассказ в пример всем христианам.
По В. Гюго, Эсмеральда, проявив милосердие к человеку, причинившему ей зло, напоив водою жаждущего, измученного, избитого, затравленного издевательствами толпы Квазимодо, бессознательно, по зову сердца, следует примеру, который всем нам подал Иисус Христос и Своей притчей о добром самарянине, и всем Своим жизненным примером поведения Божественного Проповедника, пришедшего исцелить раны отвергающих и презирающих Его, спасти их души от разъедающего яда взаимной ненависти, равнодушия, презрения и вражды.
По Булгакову, она бессознательно следовала и Его вечному примеру поведения перед лицом смерти, на кресте, Его евангельскому, обращённому к палачу, крестному слову: «Жажду» (Ин 19: 28), в булгаковском смысловом разъяснительном переводе: «Дай попить ему», «Дай попить и им тоже», потому что не мог Спаситель мира просить палачей о воде только для Себя, Сам утолять жажду, оставляя Своих собратий по несчастью мучиться от жажды, глядя, как Он пьёт. Из текста романа Мастера видно, как представлял себе Булгаков то, что происходило в душе Дисмаса. «Разбойник» с уважением и благодарностью относится к самопожертвованию Иешуа, «оторвавшегося от губки», не допив (а чего стоило Распятому, пять часов протомившемуся жаждой на жаре, это: «Дай попить ему», – кто лучше Дисмаса мог понять?); видит, как Его убивают; жалеет: хороший был человек, хотя и богохульник, – смелый, незлобивый, бескорыстный; блаженно счастлив, что пьёт, утоляет жажду благодаря Ему (какой он всё-таки необыкновенно добрый!); мгновенным прозрением, вспышкой сознания успевает понять, что сейчас тоже будет убит; с отчаянием, страстным нежеланием умирать вспоминает, что говорили об этом Человеке: что Он великий пророк и чудотворец, что Он воскрешает мёртвых, что Его называют Сыном Божиим (как же Он добр! нет, человек не может быть так добр, так милосерд! только Бог так всемилостив, только Он один; так неужели правда то, что о Нём говорят? ну, конечно же, а как же может быть иначе?), – и с отчаянной мольбой мысленно обращается к Нему и успевает услышать Его ответ.
По догадке Д. С. Мережковского, разговор Иисуса с благоразумным разбойником «не мог происходить в действительности» – не мысленно, вслух, поскольку «через час-два после распятия люди утрачивают способность членораздельной речи», и потому в романе Мастера распятые на шестом часу казни говорят не своими, изменёнными, хриплыми голосами (Гестас поёт «хриплую бессмысленную песенку»; Иешуа Га-Ноцри «шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом»; «стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и, не добившись этого, хрипло попросил палача»), и крестные слова Иисуса во время казни, и реплики булгаковского Иешуа на кресте – это краткие фразы, порою из одного-двух слов. Дисмас просто физически не мог выговорить вслух свой евангельский монолог. Он мысленно обратился с мольбой к Иисусу и, прежде чем умереть, успел расслышать Его ответ.
Алтарь святого Дисмаса
У римлян, свидетельствует Плиний Старший (I век), было в обычае оставлять трупы распятых преступников на крестах – «на растерзание зверям и птицам». Но в Палестине, с учётом верований местного населения, римлянам приходилось вносить в этот обычай соответствующие коррективы. «Иудеи так строго чтят погребение мёртвых, – свидетельствует Иосиф Флавий, – что даже приговорённых к распятию они до заката солнца снимают и хоронят, ибо написано в Законе: солнце не должно заходить над умерщвлённым» (ср. Нав 10: 27; Ин 19: 31). Казнённых, тела которых не были востребованы родственниками, зарывали в общих ямах в долине Гинном к югу от Иерусалима, где находилась городская свалка мусора и нечистот.
Из Евангелий известно, что Иосиф Аримафейский – богатый человек, член Синедриона, тайный ученик Иисуса, испросил у Пилата разрешение похоронить Его тело на своём погребальном участке. На этом месте ныне стоит Храм Гроба Господня. В нём есть алтарь Святого Дисмаса на месте погребения благоразумного разбойника – в часовне Святой Елены, из которой спуск ведёт вниз, в часовню Обретения Святого Животворящего Креста: пещеру, где при раскопках 326 года были обретены кресты Иисуса Христа и двух разбойников. Если Иисуса Христа Иосиф похоронил в собственном погребальном склепе как дорогого, близкого человека, то разбойников – в яме по соседству с их крестами в соответствии с раввинским предписанием: «Камень, которым кто-нибудь был убит, дерево, на котором кто-нибудь был повешен, меч, которым кто-нибудь был обезглавлен, верёвка, которой кто-нибудь был задушен, должны быть погребены вместе с казнёнными». Римляне это правило, разумеется, не соблюдали: ввиду дефицита древесины в окрестностях Иерусалима, кресты распятия использовались многократно, пока не приходили в полную негодность.
Но Иосиф Аримафейский, выкупивший у римской похоронной команды орудия Страстей и тела всех трёх казнённых, похоронил останки двух зелотов по иудейскому закону, который они так ревностно отстаивали при жизни и за который пошли на смерть. «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю», – заповедал Дисмасу Спаситель (Лк 23: 43). Дисмас причтён к лику святых, ему посвящён алтарь в Храме Гроба Господня, его лик запечатлён на иконах.
В «пустынном ущелье к северу от Ершалаима», пишет Булгаков, – в заброшенной каменоломне VIII–I веков до новой эры, ставшей в евангельское время городским некрополем, где располагался погребальный участок Иосифа Аримафейского, римская похоронная «команда, работая посменно, выкопала глубокую яму и в ней похоронила… казнённых» завёрнутыми в «хитоны» (греч. «одежда, изделие из ткани», здесь – «саваны, плащаницы»). «На пальцы погребаемым были надеты кольца… Дисмасу с двумя» нарезками. «Яма закрыта, завалена камнями», – докладывает Пилату со слов главы похоронной команды Толмая начальник тайной службы прокуратора Афраний. Дисмас погребён в самом святом для христиан месте, рядом с Гробом Господним. Он пребывает с Иисусом в свете – человек, отрёкшийся от ненависти, осознавший её бессмысленность и пагубность, – в наставление и пример для всех людей, для всех народов, для всех живущих на земле.
Источник: журнал “Наука и религия” №4 2016г.
