От «борьбы науки и религии» – к новой синергии двух начал.
Сегодня научная картина мира переживает фундаментальные изменения. Одна из насущных проблем – поиск новых системных оснований познания. Этот поиск – по природе своей явление междисциплинарное. Наш собеседник, профессор Дмитрий БАЛАЛЫКИН, заведующий кафедрой истории медицины Первого МГМУ имени И. М. Сеченова, ведёт исследования на стыке медицины, истории, философии; благодаря ему в научный и общественный оборот вновь вошли труды одного из великих мыслителей античности, врача римских гладиаторов и императоров – Галена. Дмитрий Алексеевич ведёт и большую работу на общественном поприще, он – член Церковно-общественного совета по биомедицинской этике при Московской патриархии.
– Давайте начнём беседу с традиционного для нашего журнала вопроса о взаимоотношениях науки и религии. Наметились ли какие-то сдвиги в подходах к этой вечной проблеме в международном интеллектуальном сообществе?
– Этот вопрос имеет различные аспекты – общекультурный, мировоззренческий, научно-просветительский… Но для меня и моих коллег обозначенная вами проблема науки и религии прежде всего методологическая. Как ни странно, советский и западный подходы в области истории науки до начала 1990-х годов не сильно различались. И там и тут господствовал материализм. У нас – в виде «научного атеизма», на Западе – в своей неолиберальной версии. Общая установка советского марксизма и западного либерального материализма – имманентный (т. е. неотъемлемо присущий самой ситуации) конфликт между наукой и религией. Хотел бы подчеркнуть, что эта установка – идеологическая, к «чистой» науке отношения не имеющая. Она сформировалась в последние десятилетия XIX века и была последовательно изложена в работах американского автора Джона Дрейпера «История конфликта между религией и наукой» (1874) и его соотечественника Эндрю Уайта «История войны науки с теологией в христианском мире» (1896). Эти книги давно разобраны историками «по косточкам»! Они изобилуют вырванными из контекста примерами, тенденциозно трактуемыми фактами… Целиком сконструирована в них и такая концепция, как «гонения католической Церкви на науку».
Тем не менее, положение о «борьбе науки и религии» с 1920-х годов становится доминирующим, а после Второй мировой войны – общеобязательным для историков науки. Нельзя сказать, чтобы она не вызывала протестов у европейских интеллектуалов. Так, британский историк сэр Герберт Баттерфилд написал в 1931 году эссе «Виговская интерпретация истории» (The Whig Interpretation of History). Виги – британская политическая партия, традиционно оппозиционная консерваторам- тори, выступавшая с либеральных позиций. Баттерфилд с иронией говорил о том, что в новейшие времена модно на выборах голосовать за вигов, по отношению к религии придерживаться атеистических или крайних реформистских взглядов, а в истории науки не признавать достижений не только Средних веков, но и Древнего мира… При этом речь в его статье была не столько о влиянии политики на науку, сколько о «тенденции большинства историков писать на стороне протестантов и вигов, восхвалять революции, акцентировать определённые черты прогресса в прошлом и создавать историю, которая является ратификацией, если не восхвалением, настоящего».
Однако голоса, подобные Баттерфилду, были единичными вплоть до 1990-х годов. Но затем ситуация изменилась. На смену концепции «борьбы науки и религии» пришла иная, предусматривающая «сложное взаимодействие» этих двух начал. От фронтального институционального конфликта – к гораздо более сложной системе отношений, не исключающей и синергию!..
В 1991 году вышла в свет книга британского профессора Джона Хедли Брука «Наука и религия: некоторые исторические перспективы» (издан и её русский перевод). Интересна личность автора этого исследования. Он был профессором науки и религии Оксфордского университета, благодаря ему в крупнейшем интеллектуальном центре Великобритании успешно развиваются исследования контактов и взаимодействия этих двух сфер.
Брук как учёный не остался одинок. Профессором нашего Первого Московского Государственного Медицинского университета имени Сеченова является американский учёный Гэри Фернгрем. Он – автор выдержавшего несколько изданий бестселлера «Медицина и забота о здоровье в раннем христианстве», а также редактор Оксфордской энциклопедии «Наука и религия», изданной в 2012 году. К работе над этим фундаментальным изданием были привлечены известнейшие учёные со всего мира… Так что можно сказать как о свершившемся факте: в методологии произошла глобальная революция, идея конфликта науки и религии уже не является господствующей на Западе. Но проблема в том, что у нас она по-прежнему доминирует во многих умах! Зачастую очень сильной оказывается инерция прошлых идеологических построений, а связи российских учёных с зарубежными коллегами всё ещё развиты довольно слабо.
– Хорошо, допустим, на наших глазах происходит смена научно-исторической парадигмы. Но в чём, собственно, заключается методологическая слабость концепции конфликта науки и религии? Почему мы всё-таки должны отказаться от неё?
– Объясняющая способность модели «борьбы» или «конфликта» представляется очень ограниченной. Ведь до XVIII века практически не существовало нерелигиозных, атеистических философских систем. Картина мира учёного и сам тип его рациональности были прямым и непосредственным образом связаны с осмыслением проблемы взаимоотношений естественного со сверхъестественным, человека и Бога. Исходя из концепции конфликта науки и религии, мы должны заключить, что до XVIII века науки в собственном смысле слова не существовало – что неправильно с точки зрения исторических фактов, показывающих нам закономерность и преемственность накопления знаний и научного опыта. Но целый ряд маститых историков до сих пор убеждены, что наука родилась только в XVIII веке… Я могу со всей ответственностью учёного заявить, что господство установки на борьбу науки и религии приводит к абсолютному искажению картины и невозможности адекватного исследования любых явлений истории науки до XVIII века.
– А чем обогащает нас новый подход к проблеме, как расширяет он наши познавательные возможности?
– Мы говорим о качественно ином понимании истории человеческой мысли. Но это – общий тезис, его значение может раскрываться только в конкретных исследовательских проектах: например, мы с коллегами изучаем развитие античной медицины… В то же время открываются возможности и для ответа на глобальные вопросы истории познания мира человеком.
Главный вопрос истории науки можно сформулировать двумя разными способами. Первый – что именно происходило в тот или иной период? Второй – почему именно это происходило? В первом случае мы будем иметь феноменологический подход, в основе которого – описание явления; во втором – эпистемологический (от греческого «эпистема» – знание), где во главу угла ставится уже не фиксация события как такового, а понимание цивилизационных и культурных закономерностей, обуславливающих это явление. Так вот, если мы возьмём все крупные достижения рационального научного мышления, то увидим, что они появились на специфической почве, сформированной монотеизмом. Я бы даже сформулировал такой тезис: «Без единобожия и демократии науки нет». Зарождение науки как таковой происходит как раз в том культурном ареале, где встречаются античная городская демократия и библейская, авраамическая вера в Единого Бога.
До VIII века научное мышление бурно развивается прежде всего в христианском цивилизационном пространстве. С VIII по XII век существует такой феномен как арабская наука, которая достигает больших успехов в исламском мире. Но с XIII века исламское цивилизационное пространство – мёртвое в плане науки… Пальма первенства вновь переходит к христианскому Западу.
Почему это происходит? В XIII веке, во многом благодаря арабам и их учителям византийцам, в обиход европейских интеллектуалов возвращаются Платон, Аристотель, Гиппократ, Гален (которые, конечно, были известны во времена античного христианства и оставались востребованы в Восточной Римской империи). Ключевой момент для всей истории науки – событие, казалось бы, чисто богословского значения. Это – споры о наследии Аристотеля, проходившие главным образом в Сорбонне. Знамя христианского аристотелизма было поднято Альбертом Великим, затем подхвачено Фомой Аквинским. Они боролись с неоаристотеликами- «аверроистами». Аверроэс (Ибн Рушд) давал оккультно- пантеистическое и вместе с тем сугубо рационалистическое прочтение философии Аристотеля, опираясь на его тезис о вечности мира. Это учение на Западе транслировали такие, например, интеллектуалы, как профессор факультета искусств Парижского университета Сигер Брабантский. Последний полагал, например, что мир «совечен» Богу, который (в полном соответствии с учением Аристотеля) есть «Перводвигатель», но не Создатель сущего. Характерно также, что Сигер придавал особое значение разуму – но не индивидуальному (он вообще доходил до отрицания бессмертия индивидуальной души), а коллективному, общечеловеческому.
В результате этих дискуссий было не только сформулировано классическое христианское понимание философии Аристотеля, но и создана духовно-интеллектуальная база для научной революции, которая произошла спустя три столетия. Фоме Аквинскому удалось достичь синтеза таких несхожих философских систем, как платоновская и аристотелевская… Уже с XIV века начинает набирать обороты маховик изыскательской работы. Во всех областях науки, в том числе и в нашей – медицине – проводится всё больше прорывных исследований.
Это становится возможным благодаря тому, что для религиозного по преимуществу человеческого сознания была открыта возможность рационального и экспериментального познания природы. Фома Аквинский, по сути дела, оправдывает естественные науки перед лицом веры; им придаётся статус «естественной теологии» – конечно, менее совершенной, чем божественное откровение, но не противоречащей познанию Бога. Еретические с точки зрения монотеизма положения философии Аристотеля – такие, как вечность мира – отвергаются томизмом. Победа томизма была закреплена папскими решениями. Не будем забывать, что в XIII веке Западная Европа представляла собой единое интеллектуальное пространство, объединённое католической Церковью. Богословски оправданный естественнонаучный поиск становится своего рода мейнстримом – он воспринимается как нечто модное, популярное и, главное, правильное с точки зрения веры.
А на арабском Востоке как раз в это время распадается халифат Аббасидов, прекращается государственное покровительство натурфилософии и науке. В обстановке нараставших споров и распрей между различными исламскими богословскими школами прежние достижения мусульманских учёных оказываются невостребованными, научная мысль как бы окостеневает… Таким образом, без учёта теологических и общефилософских моментов невозможно понять, почему так, а не иначе, развивалась история науки.
– Но не кажется ли Вам, что при всём значении теологии для истории медицины, Ваши коллеги-врачи в большинстве своём – «стихийные материалисты»? Ведь доктор имеет дело с физической структурой человека, он работает с ней при помощи материальных веществ, инструментов, методов… Всё это не может не программировать характер, психологию медика…
– Категорически не согласен с Вами! Удивлён, где Вы видели таких врачей-материалистов?.. Мой жизненный опыт свидетельствует о прямо противоположном. Я не знаю ни одного крупного специалиста в области медицины, который не был бы в той или иной степени верующим человеком. Ведь такой специалист прекрасно отдаёт себе отчёт в том, насколько таинственны порой бывают глубинные причины болезни и пути выздоровления. У любого знающего, опытного доктора есть своя «история чудес». Да, постфактум можно объяснить почти всё, что угодно, – и то, почему один человек, у которого вроде бы (по всем объективным данным!) есть все шансы выздороветь, вдруг сгорает, угасает; и то, почему обречённый, казалось бы, больной вдруг встаёт со смертного одра… Прогноз в нашем деле – дело весьма условное и не очень надёжное. Вот почему врачи «старой школы» так часто проявляют раздражающую пациентов осторожность в прогнозах. Чем больше мы накапливаем экспериментальных знаний, тем больше понимаем, сколь многого на самом деле не знаем. Так что большинство врачей можно скорее назвать стихийно верующими людьми…
– А как тогда выглядит с точки зрения врача соблюдение – или, напротив, несоблюдение – религиозных заветов?
– Уже в Ветхом Завете мы находим множество запретов и предписаний медицинского и гигиенического значения. При этом очевидно, что большинство из них не могли быть созданы экспериментальным путём. Для меня лично доказательством того, что Моисей действительно имел откровение Божие, является наличие в Библии ясной, целостной системы защиты здоровья.
Принципы карантина, правила эпидемиологической осторожности, требования воздержания от определённых видов пищи, идеально соответствующие условиям определённой климатической зоны… Смешно слышать, когда всё это пытаются объяснить, ссылаясь на «тысячелетний практический опыт». Дело в том, что совершенно недостаточно иметь опыт, – нужна определённая дисциплина умственной работы, чтобы этот опыт систематизировать. Далеко не все великие культуры древности обладали такой способностью к систематизации. Египтяне, создатели цивилизации, автономно просуществовавшей две с половиной тысячи лет, не смогли научно осмыслить свой опыт мумифицирования, анатомирования человеческих тел. А что же говорить о библейских праотцах – пастухах, не имевших школы рационального научного мышления!.. Так что несомненно, что религиозные нормы имеют очень чёткую и практическую медицинскую «проекцию».
– Итак, верующие люди – и врачи в том числе – видят в болезни и здоровье не только физические, но и духовные категории. Насколько различаются представления о духовных аспектах болезни в языческом и христианском мире?
– Они очень разнятся. Перед нами – один из ярких примеров того, как вне установок, проистекающих из определённого типа религиозного мышления, нельзя понять причины возникновения научных и общественных институтов. Для античного языческого и христианского сознания характерно совершенно разное – можно сказать, просто полярное – отношение к болезни.
Вот один только факт: зарождение лечебного учреждения как современного института связано с социальной практикой христианской Церкви. Мы даже можем дать конкретную историко-географическую «привязку»: III век, Александрия, события, связанные с так называемой «Киприановой чумой». Начиная примерно с 230 года эта эпидемия продолжалась около полутора десятков лет. Зараза дошла до Британии, пол-империи вымерло. Когда чума достигла Александрии, там только что закончились очередные гонения на христиан. Церковь находилась в полуподпольном положении (при том, что большинство жителей, понятное дело, были язычниками). Когда начался мор, власти недолго думая бежали из Александрии, всю административную и общественную сферу поразил паралич. Никакой взаимопомощи не было, кто мог – спасался из охваченного анархией города…
Какие моральные и идейные представления обусловили такое отношение? Дело в том, что для античного язычника болезнь – однозначное зло, не предусматривающее никакого нравственно- этического осмысления. Жизни после смерти либо нет вообще (и тогда нужно успеть максимально насладиться этим миром!), либо есть, но она безрадостна. У Гомера находящийся в Аиде Ахилл (а ведь это знаменитый герой!) говорит: «Лучше б хотел я, живой, как подёнщик, работая в поле,/Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,/Нежели здесь, над бездушными мёртвыми царствовать, мёртвый».
Происхождение болезни получает однозначную юридическую трактовку: это или нападение демонов, или гнев богов за какие-то провинности. Обычно положение больного – положение изгоя. Если человек беден, его судьба просто ужасна. Если же богат – ну что ж, у него есть шанс: им будут заниматься рабы, может быть, ему будут помогать родственники, он найдёт лекаря… Помощь обычно оказывалась лишь тем, для кого тогдашний уровень медицинских знаний мог предполагать выздоровление. Искусство прогностики для античного врача во многом заключалось в том, чтобы не браться за лечение безнадёжных больных. А в случае массовых эпидемий действовал общий стереотип поведения: люди бросали заболевших родных, близких и старались спастись, кто как может. На протяжении шести веков, от описанной Фукидидом чумы в Афинах во время Пелопоннесской войны до «Киприановой чумы» III века, ничего не изменилось…
Совершенно по иному сложилась ситуация в Александрии в III веке. По призыву своего епископа Дионисия Великого – кстати сказать, человека весьма образованного, ученика Оригена – христиане вышли на улицу, христианская община взяла на себя ответственность за город. Члены Церкви начали заботиться о заболевших, погребать умерших (до этого тела погибших от эпидемии лежали везде, распространяя миазмы), очищать источники воды. Верующими организуются первые лазареты, причём в них помощь и уход получают не только христиане, но и язычники, и иудеи… Христиане используют простые, но действенные меры, применяемые, кстати говоря, и сегодня – карантин, разделение больных и здоровых, нормальный уход, борьба с обезвоживанием, поддержание гигиены питания. И эпидемия останавливается!
Вслед за Александрией в разных местах ойкумены начинает развиваться христианское милосердное служение, часть диаконического служения Церкви. Тех, кто добровольно трудился ради ближнего, называли филопонои («любители труда») и споудаи («ревностные»). Как и сегодняшние работники больниц, они исполняли двойную миссию: лечебную и социальную, облегчая страдания и обеспечивая уход за больными… Через сто лет мы видим яркий пример больницы уже практически современного типа – это знаменитая Базилея, построенная в Каппадокии во времена святого Василия Великого. Но эта лечебница, конечно, была не единственной. В христианской Римской империи существовали как малые, так и большие, на сотни коек, больницы, материально поддерживаемые либо государственной властью, либо Церковью. Можно однозначно заключить: сегодняшние больницы, и как институт, и как инфраструктура, ведут своё происхождение от социальной практики раннехристианской Церкви.
Соответственно, в обществе меняется и отношение к болезни. Уже ранние христиане начинают задумываться об этом. Болезнь теперь воспринимается как попущение Божие или как прямое наказание для вразумления грешника. Причём у разных отцов Церкви прослеживаются различные тенденции. У западных более сильны юридические мотивы: болезнь воспринимается как заслуженная кара грешнику, у восточных – прослеживается больше сострадания к болящему… Но, в любом случае, телесный недуг – шанс для покаяния, предоставляемый человеку. И одновременно – шанс для окружающих проявить любовь к Богу через любовь к ближнему. И вот, презрев страх перед смертельной инфекцией, христиане выходят на улицы Александрии для того, чтобы творить дела милосердия. Это – кардинальное изменение общественной этики, в котором проявляется фундаментальное различие в отношении к здоровью и болезни у языческих и раннехристанских авторов.
– И одновременно с этим новым нравственным отношением к недугу возникает феномен галенизма – научно-медицинской системы…
– Здесь действительно есть поразительная синхронность, хотя всё же не стоит смешивать идейные истоки явлений. На протяжении пятисот с лишним лет, от эпохи Гиппократа (V – IV века до нашей эры) до Галена (II – начало III века), медицина – всё-таки ещё не наука. Рационалистический подход Гиппократа был влиятельным, но не господствующим – а мы все понимаем, что нет науки без господствующей теории. Шла борьба различных школ и направлений, появлялись такие значимые для истории науки объединения, как александрийская школа III века до нашей эры. Важно, что сошлись в одну точку гиппократовский опыт клинической медицины, платоновская монотеистическая идея и аристотелевская программа экспериментальной, опытной науки.
Гален был окружён оппонентами, но его взгляды убеждают сомневающихся и в итоге побеждают. Он впервые создаёт медицину как целостную теоретико-практическую систему. И в III веке она уже господствует в науке, а к концу столетия её оппоненты – на задворках научного знания, они глубоко маргинальны. Гален – не только основоположник современной медицины. Герман Дильс, известный немецкий историк философии, живший в конце XIX – начале XX века, считал, что без Галена невозможно понимать ни Платона, ни Аристотеля.
Гален был весьма плодовит как автор; он написал около 550 работ, из которых до нас дошло 110. Однако до недавнего времени эти труды не были введены в широкий научно- общественный оборот. На западе Гален начал входить в моду в последние 30–40 лет, с тех пор, как в 1960–1970-х годах стали активно переводиться на английский язык его труды.
Русскому же читателю сочинения великого врача и философа были известны преимущественно в пересказах и изложениях. Лишь в 1971 был переведён один галеновский трактат «О назначении частей человеческого тела», посвящённый вопросам физиологии. Тексты же, имеющие мировоззренческое значение, не переводились – они явно не могли быть согласованы с господствовавшей теорией «научного атеизма». А без первоисточников, доступных на национальном языке, невозможно полноценное гуманитарное осмысление того или иного этапа истории науки. Впрочем, у нас даже отец современного естествознания Аристотель переведён далеко не полностью… В последние несколько лет мы стараемся заполнить образовавшийся пробел, издавая переводы трактатов Галена (уже вышло два тома его Собрания сочинений).
Интересно, что в труде святого Дионисия Великого «О природе» есть текстуальные совпадения с текстами Галена. Процесс освоения эллинской мудрости христианами привёл к тому, что в конце III века появилась уже полноценная христианская натурфилософия, т. е. христианская наука. Она основана на комплементарном восприятии платоновско-аристотелевской философской линии (конечно, с определёнными купюрами – например, в аристотелизме не принимается идея вечности мира). И система Галена очень хорошо ложится на эту идейную основу. Плюс к этому – уже в начале III века было очень много врачей-христиан.
– Православным верующим хорошо известны имена святых врачей-бессребреников Пантелеимона, Космы и Дамиана…
– Это примеры, которые могли быть единичными феноменами. Но исследования историков не оставляют сомнений, что в Римской империи начала III века врачи- христиане – это уже массовое явление. И когда христиане «перебирали» античную культуру, как бы сортируя её по принципу «свой-чужой», Гален оказался своим. Благодаря своей натурфилософии.
– …Которая созвучна Библии?
– Скажем точнее – она комплементарна христианской догматике. И это – одна из главных причин того, что галенизм становится господствующей медицинской системой вплоть до середины XIX века.
– А Гален знал о христианстве?
– Без сомнения, знал, и знал очень хорошо. Ведь он родился и долгое время жил в Пергаме, где была одна из первых христианских общин. Причём члены Пергамской Церкви сохраняли стойкость во враждебном окружении, среди гонений. В Откровении Иоанна Господь обращается: «…Знаю дела твои, и что ты живешь там, где престол сатаны, и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей даже в те дни, в которые у вас, где живет сатана, умерщвлен верный свидетель Антипа». В трудах Галена имеются фрагменты, свидетельствующие о том, что он был знаком с библейской традицией. В работе «О назначении частей человеческого тела» он полемизирует с чересчур упрощённым, по его мнению, пониманием деятельности Творца в Пятикнижии Моисея – причём полемизирует с эстетических позиций, считая, что философия Платона тоньше. У некоторых авторов встречается утверждение, что Гален – агностик. Я категорически не согласен с таким мнением. Из текстов, которые нами введены в научный оборот, видно, что Гален верит в бессмертие души. Можно сказать так: Гален – несомненно, человек верующий, но с его точки зрения христианство как бы несколько грубовато, простовато.
– …И вот сейчас, на новом этапе своего развития, медицинская мысль вновь обращается к Галену.
– Безусловно. Современная медицина в своих истоках – это галеновско-гиппократовская медицина. Приходит осознание важности галеновского наследия и для современной науки. На Западе это произошло лет десять-пятнадцать назад, у нас – совершается сегодня.
Беседовал Сергей Антоненко.
Наследие великого учёного: актуально звучащие мысли
“Тот, кто ценит богатство больше, чем доблесть и мужество, кто изучает врачебное искусство не на благо людям, а для накопления богатства, не может достигнуть цели, которую предполагает медицина, потому что врачи ради погони за наживой не могут добиться того, чему соответствует искусство врачевания. Невозможно страстно желать богатства и в то же время изучать столь благородное искусство, как медицина. Если горячо желаем одного, то, разумеется, пренебрегаем другим. …Подобный [Гиппократу] врач будет не только презирать богатство, но и станет трудиться, не покладая рук. Но как может излечивать тот, кто упивается допьяна, насыщает своё чрево и предаётся грязной похоти? Такого человека можно обозначить одним словом: он раб своего желудка и своих похотливых склонностей. Поэтому однозначно можно утверждать, что настоящий врач одновременно предстаёт как друг умеренности и товарищ истины. Он всегда стремится выбрать разумный путь исследования, различать, какие существуют виды и роды болезней, какие для этого имеются способы определения болезней и целительные средства для их излечения… На самом деле не следует опасаться, что человек, презирающий богатство и ведущий умеренный образ жизни, может совершить что-то бесчестное. Все несправедливости, виновниками которых становятся люди, порождены страстью к деньгам, которая их соблазняет, или сладострастием, пленяющим их. [Философы] по необходимости обладают совершенно иными достоинствами, которые не существуют сами по себе, так как вытекают один из другого как связанные одной нитью. Было бы правильным сказать, что настоящий врач – всегда философ, и философия необходима для врача, когда он обучается своему искусству или применяет его в деле… Мы видим, что алчные люди – скорее продавцы лекарств, чем врачи. Подлинные же врачи стремятся к совершенно противоположным целям: они осуществляют то, к чему естественно стремится само искусство исцеления.”
Из трактата «О том, что лучший врач – ещё и философ»
“…На самом деле красота не приносит никакой пользы, даже если она служит для получения денег, как считают некоторые люди, обиженные судьбой. Получение дохода является свободным, славным и правильным, если это действие является также искусством. Но если богатство достигается благодаря своему телу и красоте, тогда оно позорно и постыдно. Как говорили в старину, красивый юноша, увидевший свою красоту в зеркале, должен стремиться таким же образом упражнять свою душу, чтобы она стала такой же прекрасной… Очень редко случается с людьми, когда благородный и богатый является вместе с тем и благим. Может случиться ужасное, если при имеющейся внешней красоте [юноша] станет достойным оплевания.
Так давайте же, о юноши, те, кто выслушали мои слова, устремимся к изучению искусства, чтобы какой-нибудь обманщик и невежда, сбив вас с толку, не научил преступному и пустому делу. Ведь вы знаете, что занятия, у которых нет жизненно важной цели, не являются искусством. И в другом я совершенно уверен: что искусством не является хождение по канату, тонким верёвкам и акробатика – этим могут заниматься только духовно ослеплённые люди. К этому относятся разные ухищрения в изготовлении ненужных вещей… Я подозреваю, что и атлетические занятия, прославляющие многих и требующие сильного тела, а также почитаемые у отцов [государства] и знатных людей и одаряемые ежедневно за государственный счёт серебром, могут ввести в заблуждение кого-либо из юношей, и они предпочтут их какому-либо полезному искусству.
…Всем известно, что трудно найти кого-либо, имеющих более неустойчивое здоровье, чем атлеты. [Они,] перенапрягая и изнуряя [своё тело], при этом неразумно пренебрегают словами древнего [атлета] Кореба. А ведь он, исповедуя здоровый образ жизни, говорил так: «Труды, еда, питьё, и сон, и все дела Афродиты должны быть в меру».
Из трактата «О побуждении к медицине»
Источник: журнал “Наука и религия” №8 2016г.
