Петр Кропоткин верил в то, что любое общество может быть устроено на началах взаимопомощи, справедливости и свободы. Он прожил удивительную и долгую жизнь. Отказавшись от привилегий рода и положения, он выбрал путь, полный трудностей и борьбы. Сибирь, тюрьмы, нужда, преследования и работа, работа, работа. Очень много работы. И что же? Главное, что вынес этот невероятный человек из всех испытаний, — вера в человека и в возможность счастья всех людей, вера, что любое общество может быть устроено на началах взаимопомощи, справедливости и свободы.
Петра Алексеевича Кропоткина судьба не обделила ничем. Он родился в Москве 27 ноября (9 декабря) 1842 года в семье, принадлежавшей к древнему роду князей Смоленских, то есть Рюриковичей. История рода была бурной. Некоторые предки будущего революционера запомнились весьма экстравагантными поступками: один, воевода при Нарве, чуть ли не был бит батогами по приказу Грозного, другой ходил с Тушинским вором против московского боярства, третий во время правления Алексея Михайловича учинил какое-то буйство на царском крыльце. При Романовых род Кропоткиных попал в опалу. Положение было исправлено отцом философа. По признанию сына, Алексей Петрович Кропоткин был типичным николаевским офицером. Он женился на Екатерине Николаевне — дочери героя Отечественной войны 1812 года генерала Николая Сулимы. В отставку отец анархиста вышел в звании генерал-майора, владея имениями в трех губерниях.
После того как Петр окончил Первую московскую гимназию, он в 1857 году продолжил учебу в престижном Пажеском корпусе, готовившем офицеров для лейб-гвардии. Теперь ему предстояло увидеть без прикрас жизнь кадетскую и придворную. И если быт, устроенный отцом, который не разбирался в музыке, но держал оркестр, проигрывал огромные суммы в клубах, а дома вел счет даже сальным огаркам и гонял дворовых за разбитые тарелки, поражал его жестокостью и праздностью, то перспектива обучения в корпусе пугала казенщиной и военной муштрой.
Впрочем, Петру Кропоткину повезло. Он попал в корпус в переходный период, уже после смерти Николая I, когда в воздухе носились новые идеи. “Это пробуждение отразилось и на нашем корпусе, — писал Кропоткин. — Признаться, я не знаю, что стало бы со мною, если бы поступил на год или на два раньше. Или моя воля была бы окончательно сломлена, или меня бы исключили — кто знает, с какими последствиями”. Пробуждение выражалось в проявлении воспитанниками настоящего интереса к учебе, естественным наукам, к общественным вопросам, политэкономии, на смену муштре и дедовщине пришли споры о литературе, философии и, само собой, о судьбах родины.
Что же сформировало будущего философа? И самое главное — как?
НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ
Вторая половина XIX века была временем расцвета точных наук. Грове, Клаузиус, Джоуль и Сегэн доказали, что теплота и электричество — это лишь различные формы движения. Гельмгольц начал свои исследования о звуке. Тиндаль призвал присмотреться к атомам и молекулам. Менделеев открыл периодический закон химических элементов. Дарвин совершил переворот в биологии, а Фогт и Молешотт создали физиологическую психологию. Эти же годы были и эпохой общественного пробуждения России. “Все то, о чем поколение, представленное в литературе Тургеневым, Герценом, Бакуниным, Огаревым, Толстым, Достоевским, Григоровичем, Островским и Некрасовым, говорило шепотом, в дружеской беседе, начинало теперь проникать в печать. Цензура все еще свирепствовала; но чего нельзя было сказать открыто в политической статье, то проводилось контрабандным путем в виде юмористического очерка или в замаскированной критике западноевропейских событий”, — вспоминал Кропоткин. Сам он, учась в Пажеском корпусе, начал выпускать свою первую рукописную подпольную газету. Юный издатель копировал ее в трех экземплярах и подсовывал в столы товарищам старших классов с припиской “положить свои замечания за большими часами в нашей библиотеке”.
Идеи прогресса, торжества науки, свободы, просвещения и гуманизма слились в сознании молодого революционера. Но если мировоззрение Кропоткина сформировало время, то путь определили обстоятельства.
В июне 1861 года он был произведен в фельдфебели Пажеского корпуса и стал камер-пажом императора. Поначалу это воодушевило Кропоткина — Александр II был для него героем. В этом смысле он вполне разделял скороспелый восторг Герцена, который, откликаясь на первые шаги монарха по освобождению крестьян, писал в своем “Колоколе” об Александре II: “Ты победил, галилеянин!” Петр был полон надежд, что при дворе и он сможет послужить делу реформ. Но разочарование пришло очень скоро. В окружении государя он не увидел никакого горения, напротив, оно было пропитано лицемерием, интриганством, страстью к сплетням и скандалам. Да и фигура царя-освободителя потускнела довольно быстро.
Однажды во время императорской прогулки вдоль набережной к Александру II прорвался сквозь двойную цепь солдат старый крестьянин. Он упал в ноги царю, протягивая прошение. Но император прошел мимо, не обратив на мужика никакого внимания. Прошел, не удостоив несчастного даже взглядом. Это наблюдение стало для Кропоткина последней каплей, оно окончательно отвратило его от императора и двора. Кроме того, в Петербург доносились вести о крестьянских бунтах и их жестоком подавлении. Кропоткин не хотел быть к этому причастным. И после учебы для продолжения службы он выбирает вместо привилегированных Семеновского и Преображенского полков отдаленное Амурское казачье войско. По собственной воле едет в Сибирь.
Альтернативой Сибири для молодого князя мог стать только университет, но отец и слышать о том не хотел. Можно было заручиться поддержкой монарших особ, стипендию на обучение мог выделить брат императора, великий князь Михаил Николаевич. Но Кропоткин не хотел пользоваться его милостью. Что же до самого императора, то перед отъездом случай свел Кропоткина с ним. Тот спросил, зачем Петр решил ехать так далеко. Молодой офицер ответил царю, что хочет работать и проводить намеченные реформы. Александр задумался на минуту и сказал: “Что ж, поезжай. Полезным везде можно быть”. “И лицо его приняло выражение такой усталости, такой полной апатии”, что Кропоткин подумал, что теперь он окончательно сдастся, свернет с намеченного курса.
В БЛАГОДАТНОЙ СИБИРИ
Дорога к месту службы привела Кропоткина в восторг. Сибирь, оказывается, не замерзшая земля, заселенная лишь ссыльными, не мрачный угол, где правит невежество и грубость, а чудесный благодатный край, вознаграждающий человека за любую работу. Здесь Кропоткин провел пять лет, перевидал множество разных людей, преодолел более 70 тысяч верст на перекладных, пароходах, лодках, верхом, изучил природу во всем ее многообразии. Здесь родилась его философия анархизма. И тесно переплетенный с выведенными исследователем законами природы анархизм Кропоткина стал самым человеколюбивым, самым светлым — до утопичности.
Исследованиями природы Сибири Кропоткин занялся после того, как реакцией, последовавшей за восстанием в Польше 1863–1864 годов, была пресечена его реформаторская деятельность по реорганизации забайкальских тюрем. В Приамурье Кропоткин хотел увидеть собственными глазами борьбу всего живого, описанную в труде Чарльза Дарвина “Происхождение видов”, но вместо этого он наблюдал совсем другие, поистине удивительные явления — взаимопомощь животных. Он видел, как птицы разных видов объединялись в борьбе с хищниками, как существовали в горных озерах в согласии рыбы. А уж то, насколько организованными оказались общества животных одного вида, и вовсе поразило воображение Кропоткина. Он посчитал, что конкуренция не имела в природе правила, скорее, она свидетельствовала о неблагополучии и упадке.
Позже философ стал искать подтверждения своим наблюдениям в работах других исследователей. И нашел их в описаниях жизни колоний муравьев и пчел в трудах Романеса, Бюхнера и Леббока. Спустя годы Кропоткин объединит свои наблюдения с изученной литературой и напишет свой знаменитый труд “Взаимная помощь как фактор эволюции”. На идеях, подсказанных природой, философ выстроит и свой анархизм.
Способность к самоуправлению, впрочем, наблюдал Петр Кропоткин не только среди животных, но и среди людей. Он видел, как перекраивали свои жизни бывшие каторжники, как объединялись они в большие группы и обустраивали новые деревни, как сообща преодолевали буйство забайкальской стихии, как не сдавались и побеждали. И все это без начальства. Но были и те, кого обстоятельства ломали. Кропоткин с досадой подмечал, что большинство из сдавшихся — это люди, долгое время жившие во благе цивилизации, в строгом повиновении николаевским порядкам. Спивались и становились бродягами бывшие офицеры, мелкие чиновники, надзиратели. В Сибири Кропоткин утратил всякую веру в государственную дисциплину.
В 1866 году вспыхнуло восстание ссыльных поляков на Кругобайкальской дороге. Мятеж, разумеется, был подавлен, главные зачинщики расстреляны. Лишь по стечению обстоятельств Петр Кропоткин не оказался перед выбором: участвовать в подавлении бунта или нарушить присягу. Он ведь все еще был царским офицером. Событие это его так впечатлило, что он решил избавить себя от такого выбора раз и навсегда. Он подал в отставку.
ЖАЖДА ПРОСВЕЩЕНИЯ
Весной 1867 года Кропоткин вернулся в Петербург. Он поступил в университет на математическое отделение, поскольку считал, что точные науки — единственный прочный фундамент для всякой дальнейшей работы. И был, безусловно, прав. Вся публицистика философа, все его труды отличаются точностью и взвешенностью суждений и математической стройностью. А публиковаться он начал как раз в пору студенчества, чем и зарабатывал себе на жизнь и учебу — отец этакие глупости оплачивать отказался. Тогда же он с братом Александром вошел в несколько литературных кружков. В этот же период Кропоткин увлеченно занимался разными исследованиями, составлял карты сибирского рельефа, готовил доклады для Императорского Русского географического общества (ИРГО), тесно общался с путешественниками, географами, биологами и ботаниками — Николаем Миклухо-Маклаем, Алексеем Северцовым, Николаем Пржевальским, Алексеем и Ольгой Федченко.
Заниматься наукой было для Кропоткина настоящим счастьем. “Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, — писал он, — тот никогда не забудет этого блаженного мгновения. Он будет жаждать повторения. Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим, тогда как оно всем могло бы быть доступно в той или другой мере, если бы знание и досуг были достоянием всех”. Чем больше Кропоткин погружается в науку, пытаясь извлечь из нее максимум практической пользы, тем сильнее овладевает им мысль, что знание должно быть доступно массам. Никакие новые изобретения, никакие машины, никакие системы ирригации, никакие минеральные удобрения не помогут народу, пока знание будет привилегией меньшинства. Необходимо настоящее просвещение. Но для получения образования нужны время и средства, а иначе, “что за польза толковать крестьянину об американских машинах, когда у него едва хватает хлеба, чтобы перебиться от одной жатвы до другой; когда арендная плата за эту усеянную валунами землю растет с каждым годом по мере того, что крестьянин улучшает почву”.
В 1872 году разочарованный тем, какая апатия царила в русском дворянском обществе и среди интеллигенции, Кропоткин отправляется за границу. Здесь он сходится с представителями разных революционных движений. В Цюрихе русский путешественник вступает в одну из секций Интернационала, в Невшателе и Сонвилье сближается с представителями Юрской федерации Первого интернационала. Кропоткин запоем читает книги, брошюры и газеты, выпущенные революционерами, многие контрабандой перевозит в Россию.
Вернувшись, Кропоткин ищет нового общества и на родине — общества людей, живущих идеалами просвещения народа, равенства и справедливости. Кто ищет, тот, конечно же, находит. Страна уже погрузилась в идеи народничества: молодые дворяне и разночинцы отправлялись в деревни как врачи, фельдшеры, учителя, а иные шли в чернорабочие, кузнецы, дровосеки. Кропоткин тоже хочет принести пользу. И вот университетский товарищ Дмитрий Клеменц предложил ему вступить в кружок “чайковцев” (народнические кружки, названные по имени одного из лидеров движения — Николая Чайковского. — Прим. ред.). Члены кружка вели революционную агитацию среди рабочих Петербурга, разрабатывали программы наделения крестьян землей.
В январе 1874 года кружок заметно поредел, многие его участники были арестованы. Оставшиеся на свободе предполагали уехать на время из Петербурга. Планировал отъезд и Кропоткин. Но он отложил его, чтобы выступить в марте в ИРГО с важным докладом — о существовании в недалеком прошлом ледниковой эпохи. После этого доклада его и арестовали.
ТЮРЕМНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
Князь Петр Кропоткин оказался в стенах, за которыми до него уже побывали многие известные литераторы, мыслители, политические деятели. В казематах Петропавловской крепости коротали дни и ночи Рылеев, Достоевский, Бакунин, Писарев, Чернышевский.
Арестант решил во что бы то ни стало сохранять в тюрьме бодрость ума и тела. Он положил себе за правило проходить в своей тесной камере по 7 верст ежедневно, делать упражнения с тяжелым табуретом и читать книги — благо предыдущие узники оставили в арестантской библиотеке достаточно литературы. После Кропоткин вспоминал: “Большинству революционеров только и удается читать толстые книги в тюрьме. Иоган Мост как-то писал мне, что он только в немецкой тюрьме получил порядочное образование <…> и большинству молодых студентов только в тюрьме удалось прочесть многое и познакомиться основательно с историей”. Сам он читал в заключении труды физиолога Джорджа Льюиса, историков Фридриха Шлоссера, Сергея Соловьева, Николая Костомарова, Михаила Стасюлевича.
Вскоре Кропоткин получил возможность работать. Брат Александр выхлопотал ему разрешение заниматься научной деятельностью для ИРГО. Камера арестанта заполнилась новыми книгами, картами, справочниками. Кропоткину казалось, что за работой он переставал обращать внимание на холод, сырость и одиночество. Однако последовал новый удар: полиция перехватила письмо Александра Кропоткина приятелю — социологу и философу Петру Лаврову, издававшему в Лондоне революционный журнал “Вперед”. В послании Александр описывал судьбу брата, не скрывая при этом отношения к власти. Александра Кропоткина арестовали. Не позволили проститься даже с умирающим от чахотки сыном. Известие об этом подкосило коротающего дни и ночи в Петропавловской крепости анархиста, он не мог не чувствовать в происшедшем своей вины. В довершение всего и его собственное дело не двигалось, прошло два года заключения, но приговора не объявляли. Пошатнулось и здоровье — Кропоткина перевели в Николаевский военный госпиталь.
Пребывание в госпитале давало надежды на побег. Нужно было решаться. Отказаться от риска и потерять последнее здоровье, забыть о борьбе с бедностью и бесправием народа или попробовать испытать удачу. Князь сообщил друзьям, где находится, намекнув на свои надежды. Побег было решено устроить во время прогулки. “Никогда я не забуду мою первую прогулку, — вспоминал Кропоткин подготовку побега. — Когда меня вывели и я увидал перед собой заросший травою двор, в добрых триста шагов в глубину и шагов двести в ширину, — я просто замер. Ворота были отперты, и сквозь них я мог видеть улицу, громадный госпиталь напротив и даже прохожих…”. Само собой, повсюду были часовые. И все же в конце июля 1876 года арестанту удалось бежать из госпиталя. После побега анархист добрался до Финляндии, откуда через Швецию отправился в Англию.
Кропоткин думал пробыть за границей несколько недель, в крайнем случае месяцев. Между тем революционная борьба в России приобретала радикальный характер, анархист же все еще уповал на мирную работу с рабочими и никак не мог согласиться с тем, что освобождения можно добиться террором. И вот оказалось, что мирная пропаганда возможна и в среде английских фабричных рабочих. Он остался в эмиграции. Его упрекали даже в предательстве. Анархист же считал, что, если рабочие Лондона, Эдинбурга, Гулля, а вслед за ними и рабочие других стран Западной Европы добьются существенных свобод малой кровью — это будет гораздо более вдохновляющим примером для русского народа, нежели политические убийства.
Кропоткин провел в эмиграции сорок лет. И жизнь его за рубежом, так же как и в России, была наполнена борьбой, преследованиями, изгнаниями. Из Лондона анархист вскоре перебрался на континент, где вновь примкнул к Юрской федерации. Он участвовал в рабочих демонстрациях в Швейцарии и Франции, вел агитацию в рабочей среде. В 1882 году Кропоткина арестовали и вновь отправили в тюрьму, только теперь уже в Клерво. Освободили лишь через три года благодаря хлопотам жены (в 1878 году в Женеве Кропоткин познакомился с Софьей Ананьевой-Рабинович, которая и стала его женой. Брак был заключен без венчания, на анархических принципах равноправия и продлился 43 года. — Прим. ред.) и поддержке левых общественных деятелей.
Такой биографический пунктир указывает как будто на чрезмерную мятежность натуры философа. Не жилось ему, дескать, спокойно, не хотел видеть в мире ничего хорошего и превратил свою жизнь в вечное сражение. Однако это не так. Кропоткин всегда подчеркивал, что куда больше его волновало создание теории анархизма, которая была бы приложима на практике не в конкретный острый момент истории, а на протяжении жизни человечества. А стало быть, такая теория должна была находиться в согласии с законами природы, истории и развития общества, а не противоречить им. “Анархизм — нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества, — объяснял Кропоткин. — Он представляет собою, кроме того, философию как природы, так и общества, которая должна быть развита совершенно другим путем, чем метафизическим или диалектическим методом, применявшимся в былое время к наукам о человеке. Я видел, что анархизм должен быть построен теми же методами, какие применяются в естественных науках”. Эта мысль пронизывает почти все труды Кропоткина, посвященные анархизму. Эти же идеи он продвигал в издаваемых в Европе революционных газетах. “Социалистические газеты часто проявляют стремление превратиться в скорбный лист, наполненный жалобами на существующие условия. Отмечается тяжелое положение работников в шахтах, на фабриках и в деревнях; <…> подчеркивается их беспомощность в борьбе с предпринимателями, — писал Кропоткин. — Я полагал, напротив, что революционная газета главным образом должна отмечать признаки, которые всюду знаменуют наступление новой эры, зарождение новых форм общественной жизни и растущее возмущение против устарелых учреждений. За этими признаками нужно следить; их следует сопоставлять настоящим образом и группировать их так, чтобы показать нерешительным умам ту невидимую и часто бессознательную поддержку, которую передовые воззрения находят всюду, когда в обществе начинается пробуждение мысли. <…> Надежда, а вовсе не отчаяние, как нередко думают очень молодые революционеры, порождает успешные революции”.
УМ, ЧУВСТВО И ВОЛЯ
Весной 1886 года Кропоткин с женой переселился в Великобританию, где прожил более тридцати лет. Он занимается наукой и публицистикой, читает лекции и, главное, продолжает структурировать свои воззрения об анархизме — создает самые внушительные свои труды. В 1890-е он заканчивает работы “Государство и его роль в истории”, “Анархия, ее философия и идеал”, “Современная наука и анархия”, “Хлеб и воля”, “Поля, фабрики и мастерские”. В первые годы нового века в печати выходят “Взаимная помощь как фактор эволюции”, “Записки революционера”, “Нравственные начала анархизма”.
Книги и научные труды Кропоткина удивительны. Неподготовленному читателю они могут показаться даже наивными, утопичными: слишком уж оптимистично он выводит идеалы нового человеческого устройства на примерах разных, казалось бы, и не стоящих внимания букашек, на аналогиях с первобытными обществами, слишком уж верит в человека, слишком уж открыт миру. Но правда в том, что философия Кропоткина формировалась не в кабинетах, не в отвлеченных размышлениях, мыслитель тесно общался с представителями самых разных слоев, он знал и понимал, как живут крестьяне, рабочие, интеллигенция и мещане. И при всем при этом он видел в человеке больше стремления к свету, чем тьмы и невежества.
Честный, думающий, неравнодушный человек и сегодня может выстраивать свою жизнь на этических принципах Кропоткина при любых государственных режимах и любой идеологии. А ведь именно на это и уповал философ: на изменение в первую очередь сознания человека, на его стремление к самостоятельности и независимости от государственных институтов. Именно поэтому философия Кропоткина пережила и разрушительную русскую революцию, и новую советскую власть, утверждавшуюся на старых принципах террора и деспотизма. Впрочем, отношение философа к новым советским порядкам это отдельная история и, безусловно, интересный феномен.
1917 год — время ликования всех сил русского освободительного движения. Конечно, это праздник и для Кропоткина. А еще — возможность вернуться на родину. Анархиста тут ждали и встретили настоящими овациями. К его возвращению было приковано внимание всей политически активной части русского общества, его приглашали на собрания и советы. Петр Алексеевич, в свою очередь, с изумлением смотрел на новую Россию. Прямо на его глазах воплощалось в жизнь столь многое, на что он надеялся: появились различные объединения, фабрично-заводские комитеты, кооперативы, советы.
Но наступает октябрь. К власти приходят большевики. И если риторика их еще созвучна многим идеям анархии, то методы очень быстро становятся похожи на прежние, царские, только возвращаются они в еще более жутком виде. Вместо Третьего отделения учреждается ЧК, усиливается политический террор, разгоняются анархистские организации. Кропоткину все это чуждо, он сознает, что это предательство идей революции. Философ пытается достучаться до Ленина.
В мае 1919 года происходит историческая встреча Кропоткина и Ленина на квартире Бонч-Бруевича. Бонч-Бруевич описал поведение анархиста во время этого визита как поведение слегка тронувшегося старичка, которого в роковые для истории страны времена заклинило на каких-то незначительных вещах и наивных идеях. Однако же есть предшествовавшее этой встрече письмо Кропоткина, где он вполне недвусмысленно заявляет, что говорить с лидером большевиков он хочет о красном терроре. “В русском народе большой запас творческих, построительных сил, — писал Кропоткин в письме. — И едва эти силы начали налаживать жизнь на новых, социалистических началах среди ужасной разрухи, внесенной войной и революцией, как обязанности полицейского сыска, возложенные на них террором, начали свою разлагающую, тлетворную работу, парализуя всякое строительство и выдвигая совершенно неспособных к нему людей. Полиция не может быть строительницей новой жизни, а между тем, она становится теперь державной властью в каждом городке и деревушке. Куда это ведет Россию? К самой злостной реакции…”.
Были и другие письма. Уже из Дмитрова, где обосновался Кропоткин. И уже не только о репрессиях, заложниках, но и о конкретных материально-бытовых проблемах русских людей: о голоде, о чудовищной инфляции, об отчаянном положении крестьян и мелких служащих, о дурном обращении с людьми присылаемых из центра комиссаров.
Однако страшная новая действительность, Гражданская война и разруха, не ввергла Кропоткина в отчаяние. Он понимал, что революция превратилась в самостоятельную стихию и нужно время, чтоб она могла утихнуть. Он верил, что буря успокоится, а честные люди, обладающие умом, чувством и волей, останутся и они смогут устроить мир на новых началах, потому что “ум, чувство и воля — это и есть жизнь”.
…Петр Алексеевич Кропоткин скончался в Дмитрове 8 февраля 1921 года от воспаления легких в возрасте 78 лет. Философ-анархист был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Источник: журнал «Русский мир» №2 2022г.